Михаил кивнул.
— Вот его-то кровосос и оприходовал, — закончил свой рассказ сталкер. — Голову оторвал, а всю кровь через шею высосал. Досуха. И соломинку не попросил.
— И что с ним сделали?
— С которым из них? Моню за вокзалом закопали. А кровососа гранатами закидали и бросили на пустыре. До самого лета там лежал-вонял, ихнее мясо ведь даже слепые собаки не жрут.
— А это, часом, не байка?
— Какое там, — вздохнул Шустр. — Стучи снова, нас не услышали.
Столяров еще раз постучал в дверь, теперь уже прикладом автомата. Гарин, к которому только недавно в полной мере вернулся слух, прижал ладони к ушам. Послышался пронзительный скрип, и в верхней части двери открылось окошко, забранное решеткой из арматурных прутьев.
— Чего надо? — спросил часовой. В окошко были видны лишь его глаза и насупленные брови.
— Шоколада! — высунулся из-за плеча Михаила Шустр. — Открой, Головня. Эти двое со мной.
Окошко захлопнулось. Пять секунд спустя послышался скрежет отодвигаемого засова, еще какое-то лязганье, затем скрежет второго засова. Наконец дверь распахнулась.
Впустив старика и его спутников, сталкер по кличке Головня принялся запирать дверь. Он делал это основательно и без спешки, не проявляя никакого внимания к вошедшим. На придвинутой к стене табуретке лежал простенький детектор живых форм. Видимо, обязанности часового заключались в том, чтобы пропускать на территорию вокзала всех прямоходящих, кроме зомби, контролеров и кровососов.
— Слышь, Головня, не знаешь, наверху койки свободные есть? — спросил Шустр.
— Должны быть, — нехотя ответил часовой. — Наши все на представлении. Цирк-шапито! — неодобрительно процедил он.
— Опять, что ли, цыганенок всех веселит?
— Ну!
— Так это пусть. Смех — не грех. — Старый сталкер посмотрел на Гарина и Столярова. — Ну что, поможете в последний раз? Меня и вещички мои до койки докантуете?
Несмотря на ранний час, в баре Янова было людно. За столиками, сколоченными из пустых бочек и ящиков из-под патронов, стояли по одному, по два сталкера. Еще человек десять собрались в кружок в дальнем углу бара. В центре круга на возвышении стоял смуглый паренек с явно накладными бакенбардами, одетый в сюртук, перешитый из темно-зеленого клеенчатого дождевика, и черный цилиндр из картона. В правой руке паренек держал суковатую палку, по всей видимости, изображавшую трость. Вот он оперся на нее и громко, с чувством, продекламировал:
Мой дядя — зомби с Гаусс-пушкой —
Прошел всю Припять и Затон.
Запарилась считать кукушка,
Сказала: сцуко, миллион!
Сталкеры отреагировали на четверостишие громким гоготом и нестройными аплодисментами. Паренек раскланялся, сняв цилиндр, при этом стало видно, что он совсем еще молод. Лет шестнадцати от силы.