– Я на следующий день в Америку улетел, – сказал он. – Я ведь потому в Москву тогда и ехал, что гарвардская стипендия решиться должна была. Выяснил, что дали мне ее и что лететь можно хоть завтра, да тут вся эта передряга началась, ну и пришлось на некоторое время задержаться. Я тебя вспоминал, Глаша. – Голос его коротко дрогнул, но сразу же выправился снова. – Думал, за год забуду, но нет. Ну, давай ужинать.
Шашлык из осетрины разогрелся на мелких углях, получившихся из веток, и стал вкусен необыкновенно. Но Глаша почти не чувствовала его вкуса – она смотрела, как ест Лазарь, и так была от этого счастлива, будто не он согрел для нее еду, а, наоборот, она для него, а он будто бы поймал эту рыбу неводом, или чем там ловится рыба у самого синего моря…
«Я бы его не заставляла с глупостями к Золотой рыбке бегать, – подумала она. – Мне бы и корыта хватило. И корыта даже не надо. Только бы он был со мной».
Мысль была такая детская, что она смутилась и даже краской залилась; хорошо, что в темноте было не видно. Ей показалось, что Лазарь может догадаться, о чем она думает.
Но он в этот момент занят был тем, что свинчивал с фляжки крышку, охлаждал ее на камнях и наливал в нее чай для Глаши.
– Согреешься, но не обожжешься, – сказал он, прикоснувшись к чаю губами. – Пей.
И она стала пить чай, а он держал горячую металлическую чашку из крышки у ее губ, словно поил ребенка.
Потом выяснилось, что в рюкзаке у него есть также и одеяло, и они легли прямо на гальку, укрывшись этим одеялом, которое оказалось легким, но теплым необыкновенно, а может, дело было не в одеяле, а в горячем обхвате его рук, ну конечно, в этом – Глаша уместилась в этом обхвате вся, и в нем же уместился, ей казалось, весь мир. Во всяком случае, все, что было ей в этом мире необходимо.
«С тех пор прошло пятнадцать лет. Все изменилось, и очень сильно. Или не изменилось, а с самого начала было не таким, каким казалось в юности. Да и не все ли равно – таким, не таким… Может, юность и должна быть наивной, но наивность в сколько-нибудь взрослые годы – это в лучшем случае недальновидность, а чаще просто глупость. У меня нет причин считать себя глупой. Значит, время моей наивности прошло. Стоит об этом сожалеть или нет, но это свершившийся факт: оно прошло, и безвозвратно».
Наверное, она понимала это и раньше – у нее действительно не было причин сомневаться в здравости своего ума. Вообще, с тех пор как иерархия человеческих способностей стала ей ясна, Глаша считала здравость ума своим единственным талантом, и этот талант представлялся ей не таким уж малым. Во всяком случае, как она однажды с удивлением поняла, самый обыкновенный, не отмеченный ни единой искрой Божьей, но просто здравый ум встречается в жизни гораздо реже, чем она могла предположить.