Погляди на детей своих и прославь бога, что они, радуясь, резвясь, играют перед тобою. Ах, постигни горе того, кто стучится к тебе в дверь, не отворачивайся от него. Они отбились от дома своего и двора, лишились детей и жен, они терпят голод и жажду и на тебя надеются. Не тверди, что они ленивы, что бегут от дела, — у каждого из них по тысяче мечей в сердце воткнуто!
Они в те дни питались травой, корой древесной, ветками да трупами павших своих животных, ибо резать тогда было воспрещено. Если попадалась им по пути нива или встречали они какую-нибудь полуразрушенную деревеньку, то думали, что попали в рай небесный: там, на худой конец, все же находили они хоть горстку пшеницы либо ячменя, — жарили на огне, терли в ладонях и ели. Соли же и в помине не было.
Так перегоняли на новое место несчастный, бедный наш народ. Кизильбаши узнали, что собирается война против русских и хотели, на случай, если русские займут страну, не лишиться хотя бы населения, а увести людей в Тегеран, сделать рабами, либо обратить в мусульманство, либо стереть с лица земли.
Ах, душа моя изнывает. Зачем обновил я старое горе? Зачем всего этого вновь коснулся?
Так продолжалось недели две. Одна половина ереванского населения, убавившегося чуть ли не вдвое, побитого, разгромленного, вырезанного, попавшего в плен частью к курдам, частью к карапапахам, вступила в Карскую землю, другая половина ушла за Масис, в Баязет, но к кому, в чьи дома попала — и богу самому неведомо.
Эчмиадзинская братия тоже разбрелась. Первыми — епископы Ефрем, Барсег, Иоаннес[114], нынешний католикос и другие, забрав монастырские драгоценности, пришли в крепость.
Прошло еще пять-шесть дней, пока стражники-тюрки окончательно не рассеяли монахов. Книгохранилище, амбары частью опорожнили, частью заперли. Из двухсот черноризцев не осталось и пяти, чтоб охранять храм и святой престол, да и те были преклонного возраста, одряхлевшие иноки и монахи: они предпочли сложить одинокую свою голову там, где столько лет служили, чем скитаться по миру и умереть где-нибудь на дороге.
Были среди этих бедняг и такие, что решались вернуться даже из далеких мест, да по каким неспокойным дорогам! — с опасностью для головы. Оставив семью на попечении чужих людей или всевышнего, они возвращались присматривать за своими садами и полями, а также и за соседскими, ухаживать за ними, поливать, оберегать, — чтобы не засохли. Эти бедняги днем прятались в терновнике, в кустах либо между скал, а ночью, когда мрак окутывал землю, прекращалось движение и смолкал всякий шум, в смертельном страхе, обливаясь холодным потом, вылезали из своих укрытий и поливали сады и поля, — сами тут изнывали, мучились, ахали и охали, а несчастные их семьи — там, в чужой стороне!