Под знаменами Москвы (Алексеев)

Л. В. Черепнин по этому поводу писал: «Крепнувшей великокняжеской власти, опиравшейся на служилое боярство, формирующееся дворянство, поддерживаемой горожанами, удалось подавить сопротивление удельно-княжеской и боярской оппозиции, шедшей из феодальных центров, которые отстаивали свою независимость» (Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства в XIV XV вв.: Очерки социально-экономической и политической истории Руси. М., 1960. С. 743).

Можно только присоединиться к словам выдающегося советского историка: «Василий Темный не раз терпел поражения и скорее был несчастлив, чем удачлив, в своих военных предприятиях, но он обладал несомненной личной храбростью, своеобразными рыцарскими чертами, которые напрасно отнимаются у московских князей В. О. Ключевским, нарисовавшим мастерский, но далекий от истины портрет московских князей, якобы серых и скопидомных» (Тихомиров М. Н. Средневековая Москва. М., 1957. С. 285).

Опальный князь был все же погребен в Москве, в Архангельском соборе — родовой усыпальнице потомков Калиты.

Показательно, что если создатель московской Ермолинской летописи, содрогаясь от жестокости казни, не отрицал в то же время вину казненных (ПСРЛ. Т. 23. СПб., 1910. С. 157), то новгородский летописец выражал явное сочувствие заговорщикам (ПСРЛ. Т. 16. СПб., 1889. Стб. 207—208): правящие круги Новгорода отнюдь не были противниками феодального раздробления страны.

Другая версия, приводимая Воскресенской летописью, согласно которой за Юрия Патрикеевича была выдана не сестра, а дочь великого князя Василия Дмитриевича (ПСРЛ. Т. 7. С. 254), не верна: Анна Васильевна с 1411 г. — жена византийского царевича, впоследствии императора Иоанна VIII Палеолога (ПСРЛ. Т. 25. С. 240).

«Можно с уверенностью сказать, что великий князь приглашал быть послухами у своих духовных далеко не всех бояр, и с большим основанием утверждать, что приглашенные были действительно самые близкие и влиятельные бояре», — справедливо отмечал С. Б. Веселовский (Веселовский С. Б. Исследования по истории класса служивых землевладельцев. М., 1969. С. 493).

Дмитрий Бобр получил жалованную грамоту этого князя на свое село в Вышгороде (АСВР. Т. 1. № 325. С. 235); Григорий Криворот был послухом в земельном акте этого князя (АСВР. Т. 1. № 293. С. 209) и его кредитором (ДДГ. № 68. С. 221—222); Иван Ощера был одним из бояр — свидетелей при духовной князя Юрия (Там же. С. 224).

В архиве Троицкого монастыря сохранился акт, в котором Степан именует Марию Ярославну своей «государыней» и покупает ей село на Клязьме (АСВР. Т. 1. № 386. С. 280). В 1471 г. великий князь Иван, чтобы взять его в Новгородский поход, должен был получить согласие своей матери.

«Сравнение организации этого похода с военными предприятиями Василия Темного показывает, какие выдающиеся успехи были достигнуты в этой области» (Базилевич К. В. Внешняя политика Русского централизованного государства: Вторая половина XV века. М., 1952. С. 67).

Хотя «псковичи много им бише челом, они же челобития псковского не приняша» (ПЛ. Вып. I. С. 68; Вып. 2. С. 157).

Белозерского князя с таким именем родословцы не упоминают. (Возможно, здесь имеется в виду Иван Иванович Ухтомский, выходец из Белозерских князей (ВОИДР. Т. X. С. 43)).

По словам Погодинского списка Псковской I летописи, великий князь, «подумав со своим отцом митрополитом», отказал псковичам на том основании, что «искони не бывало, а не стол во Пскове», и несколько неожиданно «подариша посла верблудом» (ПЛ. Т. 1. Вып. 1. С. 71).

Имя Пимена впервые упоминается летом 1463 г., в период наибольшего обострения новгородско-московских отношений. Тогда его «повелением и тщанием» расписывалась церковь Св. Николы на Островке, но «неуспеша написать зимы ради» (ПСРЛ. Т. 16, Стб. 213—214).

Князь Федор Юрьевич и его родичи — наглядный пример эволюции удельного княжья в десятилетия, которые предшествовали образованию централизованного Русского государства. В конце XIV в. дед Федора Василий Дмитриевич Кирдяпа, родной брат жены Дмитрия Донского Евдокии, — вполне самостоятельный суздальский князь, пытавшийся лавировать между Москвой и Ордой и даже ходивший на Москву с Тохтамышем. В начале XV в. сын и внук Кирдяпы уже ждали покровительства Москвы, и великий князь Василий Дмитриевич выдал за Александра Ивановича Брюхатого Кирдяпина свою дочь Василису. Это не помешало суздальским князьям в годы феодальной войны попытаться восстановить свою независимость — внуки Кирдяпы Василий и Федор Юрьевичи заключили в 1445 г. союзный договор с Шемякой. Однако победа в феодальной войне осталась за силами централизации, и через двадцать лет после договора с Шемякой мы видим Федора Юрьевича воеводой великого князя Московского и «всеа Руси»^>41.

По мнению ряда исследователей (Н. Н. Мурзакевич, П. Н. Мрочек-Дроздовский, А. И. Никитский и др.), с реформой 1467 г. связано утверждение на вече Псковской Судной грамоты — кодекса права феодальной республики, хотя причинно-следственные связи между этими событиями уловить трудно (см.: Алексеев Ю. Г.Вопросы истории текста Псковской Судной грамоты // ВИД. Т. XI. Л., 1979. С. 49—50).

Вопрос об отношениях Новгорода с киевским митрополитом-униатом стоял уже давно. Еще митрополиты Иона и Феодосий обращались к Новгороду с призывом не признавать литовского ставленника Григория и не иметь с ним сношений. Этому же вопросу было посвящено послание великого князя Ивана архиепископу Ионе (РИБ Т. VI. № 86, 95, 100).

Нелегко согласиться с мнением Л. В. Черепнина, что на стороне этих кругов «активно действующей силой на вече выступал народ» (Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства. М., 1960. С. 857): в изображении наших источников мы видим только «наймитов». Да и трудно представить, что идея отпадения от Русской земли могла быть популярной в широких массах новгородцев (как и показали дальнейшие события).

Н. А. Казакова относила эти посольства ко времени после Шелонской битвы (Казакова Н. А. Русско-ливонские и русско-ганзейские отношения. Конец XIV — начало XVI в. Л., 1975. С. 145). Однако ссылка на подготовку Новгорода к войне с Москвой заставляет датировать их временем более ранним — до начала этой войны.

Подобные соглашения были распространены когда-то повсюду в Европе (см.: Хейзинга Й. Осень Средневековья. М., 1988. С. 110).

Здесь и далее разрядка моя. — Ю. А.

Условная разбивка текста на статьи сделана мною. — Ю. А.

В новейшей литературе высказывалось мнение (основанное, по-видимому, на тексте митрополичьей летописи), что митрополит Филипп решил «в одиночку, без участия великого князя, начать строительство нового кафедрального собора» — в этом проявилась «реакция церкви» на твердый политический курс Ивана III (Борисов Н. С. Русская церковь в политической борьбе XIV—XV веков. М., 1986. С. 166—167). В более осторожной форме та же мысль высказана авторами содержательной монографии об Аристотеле Фьораванти (Земцов С. М., Глазычев В. Л. Аристотель Фьораванти. М., 1985. С. 83—84). Однако в великокняжеском летописном своде подчеркивается, что новый храм возводился не только «хотением и многим желанием» митрополита, но и «с благословением же и с повелением» великого князя (ПСРЛ. Т. 25. С. 293). Невозможно себе представить, чтобы в начале 70-х годов XV в. важнейшее решение о возведении главного в стране храма принималось митрополитом «в одиночку, без участия великого князя», да еще и в пику ему — не таков был стиль отношений между светской властью и церковью в Русском государстве, весьма далеком от идеи независимой церкви. Да и в моральном авторитете столицы великий князь был заинтересован ничуть не меньше, чем митрополит.

Л. В. Черепнин полагал, что это черновой проект, не утвержденный в Москве именно из-за того, что в нем не говорилось о судьбе удела (Черепнин Л. В. Русские феодальные архивы. Ч. 1. М., 1948. С. 195—196). Но думается, ближе к истине А. Е. Пресняков, считавший, что удел как таковой «не подлежал завещательному распоряжению» (Пресняков А. Е. Образование Великорусского государства. Пг., 1918. С. 422).

Из этого свидетельства видно, что в состав свиты царевны входили и поляки.

Оценку русской дипломатической документации этого времени дал П. Пирлинг: «С палеографической точки зрения, равно как и в смысле изящества и чистоты техники памятники дипломатических сношений XV в. стоят значительно выше таких же документов XVI столетия… с точки зрения стиля и формы наказы Ивана III менее многословны, но более ясны и точны, нежели инструкция Грозного. В последних слишком часто в чрезмерном обилии слов теряется связность мысли» (Пирлинг П. Россия и папский престол. М., 1912. С. 235, 236).

Взятие под стражу шести крупнейших представителей новгородского боярства не дает возможности согласиться ни с мнением В. Н. Бернадского, что поддержка великим князем «антибоярской оппозиции» только «вспомогательное средство, используемое для давления на новгородских феодалов, а главная цель великокняжеской политики — создать среди влиятельных новгородских феодалов группу сторонников Москвы» (Бернадский В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV веке. М.; Л., 1961. С. 295), ни с мнением Л. В. Черепнина, что великий князь «поддерживает союз с местными боярами, опираясь на них» (Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства. М., 1960. С. 865).

В. Н. Бернадский считал, что во время Городищенского стояния великий князь, «ограничивая круг крамольников немногими упрямыми противниками… стремился договориться с остальными новгородскими великими боярами, пируя в их дворах, принимая от них щедрые дары и давая ответные пиры». Результат этой деятельности он видел в том, что «группа приятных» великому князю бояр в эти месяцы расширилась, а некоторые из них, надо думать, связали себя новым крестным целованием и грамотою с Иваном III. По мнению В. Н. Бернадского, круг этих «приятных» бояр может быть определен на основе известия от января 1478 г., когда московский боярин Иван Товарков обратился от имени великого князя к группе виднейших новгородских бояр с призывом служить великому князю по крестной грамоте. В этом призыве В. Н. Бернадский видел напоминание «о прежней крестной грамоте». К боярам, перечисленным в известии января 1478 г., он добавлял еще пятерых, бивших челом о службе великому князю в 1477 г., и приходил к выводу, что в 1475-1476 гг. сложилась «весьма значительная количественно и весьма влиятельная по ее составу группа сторонников московской ориентации» (Бернадский В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV веке. М.; Л., 1961. С. 297). Еще дальше пошел Л. В. Черепнин, который считал (и на тех же основаниях), что во время Городищенского стояния, «по-видимому, Иван III привел новгородское боярство к присяге» (Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства. М., 1960. С. 866). Если названные исследователи правы, то перед нами факт действительно очень большого политического значения. Принимая феодальную присягу великому князю, виднейшие новгородские бояре переходили к нему на службу и тем совершали акт измены по отношению к Господину Великому Новгороду. Это означает, что уже в 1475 г. правящие верхи феодальной республики фактически предают ее, причем делают это тайно, продолжая быть руководителями Господина Великого Новгорода. Обратимся, однако, к тексту, на который ссылаются оба исследователя: «Генваря 18 в неделю, били челом великому князю в службу бояре новогородстии все и дети боярьские и житии, да приказався вышли от него. И князь великы выслал за ними Ивана Товаркова к Казимеру, да к брату его к Коробу да Фефилату Захарьину, к Луке и к Якову Федоровым, да к Ивану Кузмину, да к Ивану Захарьину сыну Григорьева, да к Мите Есипову, да к Михаилу Берденеву, да Василью Есипову, да Федору Телятеву, да к Родиону Норову. А велел им князь велики говорити: «На которой грамоте великым князем крест целовали есте, по той бы грамоте государем своим и правили есте по тому крестному целованию…» И те боаре все на том молвили, на чем к ним к своим государем великым князем крест целовали» (ПСРЛ. Т. 25. С. 321—322). Итак, Иван Товарков действительно обращался к перечисленным боярам с призывом, чтобы они «правили по грамоте… по… крестному целованию». Но о какой «грамоте» и о каком «целовании» шла речь? Из слов Товаркова, приводимых летописью, вовсе не вытекает, что имелась в виду какая-то старая грамота, составленная задолго до этого, и какое-то старое целование. Напротив, наиболее естественно предположить, что великий князь устами Товаркова призывал бояр блюсти именно то целование, которое они только что совершили. Никаких намеков на какие-то прежние отношения слова Товаркова не содержат. Но если так, то нет оснований видеть в боярах, к которым обращался Товарков, лиц, изменивших Новгороду еще в 1475 г. и тайно перешедших на службу к великому князю во время Городищенского стояния. Следовательно, концепция В. Н. Бернадского и Л. В. Черепнина о «союзе» великого князя с верхами новгородского боярства (или со значительной частью этих верхов) лишается своей главной фактической опоры.

По мнению В. Н. Бернадского, посылка о «государстве» представляла собой «заговор сторонников великого князя», которые, считая, что пришло время для установления московского «государства», пытались произвести государственный переворот (Бернадский В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV в. М.; Л., 1961. С. 298). Л. В. Черепнин видел в этом посольстве признак того, что великий князь «не отказывается… от линии союза с основной частью новгородского боярства». Само посольство, считал Л. В. Черепнин, «демонстрировало… признание Новгородом верховной власти Московского великого князя при сохранении существующего новгородского политического строя», но великий князь «пожелал истолковать… титул «государь» как знак полного ему подчинения» (Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства. М., 1960. С. 867—868). Основываясь на том, что во фрагментах свода, доведенного до мая 1477 г. (сохранившихся в составе Прилуцкой и Уваровской летописей), не упоминается посольство «о титуле», Я. С. Лурье высказал мысль, что во время переговоров в Москве этот вопрос вообще не возникал и что версия о титуле была впервые выдвинута московским посольством в Новгород в поисках повода к войне (Лурье Я. С. К истории присоединения Новгорода в 1477—1479 гг. // Исследования по социально-политической истории России. Л., 1971. С. 91—95). С этим утверждением, однако, едва ли можно согласиться. Сам Я. С. Лурье привлекает (и с достаточным основанием) Устюжскую летопись, видя в ней фрагмент новгородского летописания (Там же. С. 93—94). Из сообщения же Устюжской летописи вытекает, что новгородское вече не отрицало самого факта посольства о титуле, а только отмежевывалось от этого посольства: «Мы с тем не посылывали, что посылали бояре» (ПСРЛ. Т. 37. С. 94). Таким образом, нет достаточных оснований сомневаться в реальности посольства. Дело только в том, что оно представляло не «весь Новгород», а только его правящую верхушку и не имело полномочий от веча.

Федор Давыдович в указателе к т. 25 ПСРЛ почему-то назван Стародубским. Очевидно, спутан с князем Ф. Д. Пестрым-Стародубским. Эта ошибка проникла и в литературу.

События в Новгороде в мае 1477 г. подтверждают скорее концепцию Бернадского — Черепнина, чем мнение Я. С. Лурье. Если посольство о титуле было исключительно плодом изобретательности — «лжею» — московского правительства, искавшего повод к войне, то чем объяснить ярость новгородского веча, обрушившуюся на «приятных» Москве бояр?

Новый псковский князь по прозвищу Бледный был племянником князя Федора Юрьевича и дальним родственником своего полного тезки, новгородского князя Гребенки (см.: Зимин А. А. Формирование боярской аристократии в России во второй половине XV — первой трети XVI в. М., 1988. С. 68).

Мнения исследователей о времени оформления Разрядного приказа — центрального военного ведомства Русского государства — расходятся. Н. П. Лихачев, автор первой монографии по этому вопросу, относил возникновение Разрядного приказа к концу XV — началу XVI в. (Лихачев Н. П. Разрядные дьяки. М., 1888. С. 93 и др.); А. А. Зимин к середине XVI в. (Зимин А. А. О сложении приказной системы на Руси // Доклады и сообщения Института истории. Вып. III. М., 1954. С 169); А. К. Леонтьев к 30-м годам XVI в. (Леонтьев А. К. Образование приказной системы управления в Русском государстве. М., 1961 С. 85). Однако возникновение систематического разрядного делопроизводства (записей) с 70-х годов XV в. — факт, имеющий принципиально важное значение для истории Разрядного ведомства. Он говорит о наличии «дьяков, опытных в составлении воинских разрядов» (Леонтьев А. К. Образование приказной системы. С. 77—78). В. И. Буганов установил, что дошедшие до нас первые разрядные книги представляют собой «своеобразный конспект, выборку из… подлинных документов Разрядного приказа» начиная с последней четверти XV в. — следовательно, разрядные ведомства в это время уже функционируют (Буганов Б. И. Разрядные книги последней четверти XV начала XVII в. М., 1962. С. 5).

В. Н. Бернадский справедливо заметил: «Сообщение о движении московских отрядов подводит к выводу не только об огромных военных силах… но и о единстве командования, продуманно руководившего движением войск» (Бернадский В. Н. Новгород и Новгородская земля в XV веке. М.; Л., 1961. С. 302).

По свидетельству Типографской летописи, Василий Гребенка Шуйский получил в управление «Новгород Нижний со всем» (ПСРЛ. Т. 24. С. 196).

Л. В. Черепнин считал, что «политика бояр, склонившихся к мысли о передаче Новгорода Ивану III… вызвала народное волнение. А народное волнение побудило бояр скорее спешить с передачей города» (Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства. С. 874). Получается, что «народное волнение» было вызвано желанием продолжать оборону, мучительную агонию десятков тысяч человек, зажатых в новгородские стены, а бояре, напротив, хотели поскорее сдать город. Несмотря на свою кажущуюся простоту, эта схема достаточно неясна и противоречива. Как согласовать ее с наблюдением псковского летописца, что «тех больше, котори задатися хотят за великого князя»? Почему бояре целый месяц медлили со сдачей города и пошли на капитуляцию, только добившись известных гарантий для своих вотчин? Думается, что расстановка социальных сил была далеко не столь однозначной и что основная масса рядовых граждан Новгорода и окрестных мест не так уж стремилась затянуть свое пребывание в кольце осады, обеспечивая господе возможность торговаться с великим князем о судьбе боярских вотчин.

Окладная единица в лесных местностях.

«Мряхут бо старые мужи и жены, и молодые детки, велику роють яму, ино в тую яму 2 и 3 и 10 человек в одну яму», — сообщает псковский летописец (ПЛ. Вып. 2. С. 217). Жертвой эпидемии стал, возможно, и сам наместник, знаменитый князь Иван Стрига, умерший той же весной в Новгороде и погребенный «по его велению» в Суздальском Спасо-Евфимьевом монастыре (ПСРЛ. Т. 25. С. 323).