Сжимая свою Марию руками, я перешел с ней на постель. Жена мирно посапывала рядом. Я лег на спину, держа Марию над собой. Пенис был уже готов — напряжен и подрагивал, как застоявшийся конь в конюшне. Я стал дрочить в позиции она «сверху». Конечно, Мария не помогала мне, но и не возражала, все так же участливо склонивши головку. Я кончал долго, выгибаясь под нею и постанывая в голос. Жена, слава богу, не проснулась. Мне пришлось залить молофьей самого себя, часть попала на Марию.
Я еще какое-то время лежал, прижимая ее к себе. Затем поднялся и, обессиленный, шатаясь, отнес на полку. Она тоже выглядела усталой, но взгляд из-под приопущенных век блистал, как мне показалось, счастьем.
Март, 12
По дороге с работы зашел в церковь. Храм был маленький, бедный, пустой по случаю обыденного времени. Я иногда заворачивал в него. Здесь была замечательная икона Ильи-пророка — большая, в серебряном окладе, изображающая Илью традиционно: в момент вознесения, с огненной колесницей, с Елисеем, подхватывающим его одежду, и гробом, обозначающим, как я понимаю, его подлинную историю. Илья был моим святым. Но теперь не он притягивал меня. Я остановился перед распятием.
Пасынок висел на кресте, склонивши голову к плечу, и лицо его не было искажено болью, так как она, видимо, превосходила все возможные пределы, и он уже перестал ее чувствовать. Рядом в скорбном молчании страдала от его мучений моя Мария, его мать, с другой стороны — кто-то из святых старцев. Отец бесстрастно взирал с купола. Я поднял голову, наши взгляды скрестились.
«Какой же Ты отец? — мысленно говорил я. — Как Ты мог допустить, чтобы его схватили? Почему не увел, почему не предупредил? Почему не избавил от мучений — Вездесущий, Всеведущий? Какой Ты отец?»
Он молчал, но ненависти не было в Его взгляде — это я могу сказать точно. Может быть, был интерес, а может быть, показалось.
Я перестал обличать и снова глянул на распятие. Я всматривался в лицо ее сына и ощущал, как любовь к нему заполняет меня всего, до последней косточки. Это было тяжелое чувство. Оно выматывало, оно жалостью тянуло из меня жилы, и слезы побежали по щекам.
Прислужка, собиравшая догоревшие свечи и, видно, намеревавшаяся выгнать меня, глянула и умелась куда-то внутрь храма.
«Сын, — думалось мне, — как же ты ввязался в эту историю с грехами всего мира? Зачем, безвинный, взял на себя чужое? Для чего взвалил на свои плечи такое страдание, подвел себя под крест? Что другим до твоих мучений? Кто сопереживает тебе сейчас, кроме твоей бедной матери? Не понял, никто ничего тогда не понял, зряшной была смерть. Мало ли что делают из твоей ужасной кончины теперь, через две тысячи лет? Мучился-то ты тогда…»