Сережка просунул руку между планок калитки, повозился немного с замком, и калитка отворилась.
— Пригнись, — предупредил Сережка, но поздно: что-то больно ткнуло меня в лицо. Это была низкая ветка, наверно, яблони, невидимой в темноте.
У дяди Мирона, как его называл Сережка и как я его тоже стал называть, была небольшая комнатка, отделенная от помещения, где жили хозяева, дощатой перегородкой, не доходившей доверху. Когда мы входили в маленький коридорчик, из комнаты хозяев слышны были голоса.
Сережка не стал стучать — он просто открыл дверь.
— Можно?
Дядя Мирон сидел за столом, спиной к нам, и первое, что я увидел, была освещенная настольной лампой большая, мясистая, лысая голова с седой щетиной на затылке. Дядя Мирон повернулся, на лице его все еще сохранялось выражение сосредоточенности. Лишь спустя несколько мгновений он понял, что к нему пришли, и улыбнулся.
Сережка по дороге рассказал мне немного про дядю Мирона. Он занимался довольно незаметным делом — заведовал районной фильмотекой, хранил и выдавал копии фильмов. У него была одна страсть: он всю жизнь учился. Учился в институте иностранных языков, потом учился в вечернем технологическом, потом еще где-то, в институтах и на курсах… Семьи у него не было, и должностей никогда не было, и всю жизнь его где-то мотало и носило. По словам Сережки, выходило, что дядя был своего рода прожигателем жизни. Но радость он находил не в пирах-попойках, не в развлечениях, а в узнавании нового. Тут был его пир, и он позволял себе роскошь, мало кому доступную: он учился ни для чего — просто в свое удовольствие. Это доставляло ему наслаждение.
Сережка говорил, что спрашивать дядю Мирона: «Что вы знаете?» — не стоит; легче спросить: «Чего вы не знаете?»
Сережка как-то задал ему такой вопрос:
— А чего ты не знаешь, дядя Мирон?
Дядя Мирон отнесся к вопросу вполне серьезно. Он перечислил несколько новых наук, сказал, что теорию информации знает слишком поверхностно, потом заговорил о своих пробелах в палеонтологии.
Между прочим, именно дядя Мирон подарил Сережке ту толстую тетрадь в рыжем дерматине. Он сказал при этом: «Видишь, какое богатство? Она, наверно, толще той, в которой Эйнштейн записал свою теорию относительности. А если бы она попала в руки Толстому? Кто знает цену чистой тетради?»
Я представляю себе, как должны были подействовать подобные слова на Сережку. В ту пору все, что в принципе возможно, казалось Сережке уже осуществленным. Для него не было разницы между воображаемым и действительным. Неожиданная мысль производила на Сережку такое же сильное впечатление, как значительное событие. Он мог смотреть на чистую тетрадь с благоговением. Он видел на белых страницах исследования, которые переворачивают науку.