Я заглатывал десятую пиалу чая, на треть разбавленного верблюжьим молоком, и не чувствовал его вкуса. Я опрокидывал пиалу словно не в собственный рот, а в стоящее рядом ведро. Кажется, чай не долетал до желудка, усваиваясь еще в пищеводе. После каждого глотка мелкие бисеринки пота покрывали мои лицо, спину, грудь. Пот стекал тонкими струйками по телу, мне становилось хорошо, почти прохладно. Организм, словно сухая промокашка, впитывал воду, которой ему не хватало столько времени и немедленно перерабатывал ее в спасительный пот.
Татьяна, испуганно округлив глаза, смотрела на очередные пол-литра горячего чая, исчезающего в бездонных глубинах моего сухопарого тела. Она, как зритель, наблюдавший за выступлением фокусника, пыталась заметить, в какой рукав, карман или штанину я сливаю излишки воды. Не мог же я такие количества ее уместить в желудке. Я сам, как бы выворачивая глаза внутрь себя, ужасался открывшимся способностям. Я боялся раздуться от воды, как воздушный шарик, и потом звонко лопнуть. Судя по темпам потребления, это должно было произойти скоро. Но, с другой стороны, я даже не залил чувства жажды. Я хотел пить, и самое удивительное, я мог пить!
Полновесными глотками я осушил десятую пиалу и приступил к одиннадцатой. Мне было неудобно за столь явное проявление жадности, и я твердо решил, выпив половину чая, сделать остановочку, побеседовать пару минут о том, о сем и лишь после этого продолжить свое занятие. Но совладать с собой не смог. Как только о зубы звякнул край пиалы, я начал делать быстрые торопливые глотки и остановился, лишь когда увидел ее дно. Я попытался проследить путь выпитого чая, но он, как всегда, оборвался в пищеводе. Я наполнил двенадцатую пиалу. Аксакал смотрел на меня с интересом и большим уважением. Он всегда считал, что северные люди не понимают чай, как напиток, не ценят его вкус, не умеют потреблять в достойных количествах. А этот опрокинул уже двенадцать пиал и останавливаться не собирается.
— Еще пиалы три, и, пожалуй, все, — скромно сказал я, стараясь хоть как-то смягчить впечатление от своего потребительного поведения.
После обещанных трех я осилил еще три или четыре пиалы. Но осушил я их степенно, отдавая должное божественному напитку. Не успел я опустить перевернутую вверх донышком пиалу на кошму, как в юрту вошел Салифанов. При виде парящего чайника у него заблестели глаза. Я понял, чаепитие только начинается…
Потом был долгий и романтичный путь до железной дороги. Вначале мы тряслись на галопирующем верблюде. Длинные, но резкие скачки бросали нас вперед-назад, словно мы еще плыли на плоту при сильном кормовом волнении. При броске вперед у нас дружно клацали челюсти, при броске назад головы закидывались к спине. В некоторых местах, благодаря специфическим звукам, издаваемым нами, поездка напоминала испанский танец с изобилием кастаньет. Раз шесть-семь верблюд, наверное, чтобы насладиться дополнительно погремушечным стуком наших сталкивающихся голов, подгибал передние ноги, с размаху, словно подрубленный, падал на колени, вследствие чего мы валились друг на друга, услаждая слух «корабля пустыни» очередной музыкальной импровизацией. Наверное, верблюд считал, что мы могли бы и сами неплохо пройтись по пустыне, а не взгромождаться на его спину.