И вот я смотрю на дюжину яиц — на то, что от нее осталось. Я вылила остатки в миску и выловила кусочки скорлупы. Если бы ты был здесь, я взбила бы нам вкуснейшую фриттату с нарезанным кубиками картофелем, кинзой и чайной ложкой сахара, моим личным секретом. Но поскольку я одна, я просто вылью яйца в сковородку, взболтаю, мрачно поковыряюсь в омлете и все равно съем. Знаешь, в движениях Мэри я заметила некоторое едва намечающееся изящество.
Вначале еда вызывала во мне отвращение. Навещая маму в Расине, я зеленела от одного вида ее долмы, но мама все равно целыми днями бланшировала виноградные листья и аккуратно начиняла бараниной с рисом. Я напомнила ей, что долму можно заморозить. На Манхэттене, когда я, спеша к юридической конторе Харви, пробегала мимо закусочной на Пятьдесят седьмой улице, меня подташнивало от едкого запаха говяжьего жира. Однако тошнота прошла, и я по ней скучаю. Когда через четыре или пять месяцев я вновь испытала чувство голода — если честно, прожорливость, — аппетит показался мне неприличным. Поэтому я продолжала играть роль женщины, потерявшей интерес к еде.
Примерно через год я поняла, что актерство мое напрасно. Если бы я превратилась в скелет, никто и не заметил бы. А чего я ждала? Что ты обхватишь меня своими огромными ладонями, которыми следовало бы измерять рост лошадей, высоко поднимешь и с суровым упреком, от которого приходит в тайный восторг любая западная женщина, скажешь: «Ты слишком худая»?
Так что теперь я с каждой утренней чашкой кофе съедаю рогалик, подбирая облизанным пальцем все до последней крошки. Методичное шинкование капусты занимает часть моих долгих вечеров. Я даже несколько раз отказалась от приглашений поужинать где-нибудь в кафе. Обычно звонят друзья из-за границы, с которыми переписываешься по электронной почте, но не встречаешься годами. Я всегда могу определить, знают они или нет: наивные слишком жизнерадостны, тогда как посвященные начинают говорить неуверенно и почтительно, приглушенным елейным тоном. Естественно, у меня не возникает желание пересказывать всю историю, я не нуждаюсь в молчаливом сочувствии друзей, которые не знают, что сказать, и мне приходится лезть из кожи вон, чтобы вести беседу. Но на самом деле к отказу и объяснениям «как я занята» меня побуждает страх: я представляю, как мы закажем по салату, и нам подадут счет, а будет всего половина девятого или девять часов вечера, и я вернусь домой в свою крохотную квартирку, и мне не придется ничего шинковать.
Забавно, что после многих лет работы для путеводителя «На одном крыле» — каждый вечер новый ресторан, где официанты говорят по-испански или по-тайски, а в меню севиче или собачатина — я зациклилась на столь жесткой диете. Я с ужасом понимаю, что становлюсь похожей на свою мать, но не могу отказаться от этой строгой последовательности (квадратик сыра или шесть-семь оливок; куриная грудка, шинкованная капуста или омлет; горячие овощи; одно-единственное ванильное печенье-сандвич; вина ровно полбутылки), как будто я иду по бревну и, если оступлюсь, упаду. Мне пришлось отказаться от снежного горошка, потому что он не стоит трудов, затраченных на его приготовление.