Я начал переходить эту широкую, как река, улицу намного ниже перехода, то есть как раз там, где машины набирали скорость и мчались, как взбесившееся стадо буйволов. А мне и море было по колено. Визжали тормоза, с одного грузовика свалились какие-то ящики с пустыми бутылками, в кузове другого заметались поросята. И это все из-за меня. А я шел уверенный, что со мной ничего не может произойти.
И только тогда, когда я ступил на тротуар противоположной стороны улицы и уже решил, что эксперимент закончен, меня кто-то схватил за ворот. Это был водитель одного из автофургонов, который, тормозя, чтобы не задавить меня, въехал на тротуар. Водитель, не спросив, кто я, и уж тем более кто мой отец, поднял меня вверх, как мешок. Затем снял с меня ремень, спустил мои брюки, выставив не в очень приглядном виде перед людьми, и начал лупить меня по мягкому месту сложенным вдвое ремнем. Удары приходились когда плашмя, когда ребром.
— Вот тебе, чтобы не хулиганил, чтобы не толкал водителей в тюрьму! У меня пятеро таких, как ты, дома, и кто им подал бы хлеба, если бы у меня не выдержали тормоза и ты попал бы под колеса моей машины?
Я же, то ли от удивления, то ли из самолюбия, боясь показаться слабым, не кричал, не дергался, ничего не предпринимал, чтобы вырваться. Это еще больше бесило водителя и зевак, которые подбадривали водителя.
— Если бы раздавил тебя, шалопая, смог бы я еще взглянуть в глаза моих детей?
Видя, что я не двигаюсь, один из тех, что собрались посмотреть «спектакль», легонько тронул водителя за плечо:
— Посмотри, он сейчас потеряет сознание.
Шофер поставил меня на ноги, увидел, какими глазами я на него смотрю, и начал все сначала:
— Если тебя дома не научили, так я тебя научу!
— Хватит, оставь ребенка, нельзя быть таким жестоким, — вмешался другой «зритель», более решительный, чем первый.
Водитель и сам решил, что с меня довольно и я надолго запомню полученный урок. Он отпустил меня, набросил на шею ремень, повернулся спиной и направился к машине.
— Смотрите, бедный ребенок… сделал из него отбивную, — выражали мне сочувствие.
Но я невозмутимо натянул одной рукой брюки, другой же поднял камень и бросил вслед побившему меня водителю, мечтая раскроить ему череп. Мнение публики тут же изменилось. Раздались злые возгласы:
— Ах ты, молокосос!
Затем хриплый голос курящей женщины, я его надолго запомнил:
— Да это же дурень председателя!
Толпу как ветром сдуло.
Я остался один на безлюдном тротуаре. Брюки, не поддерживаемые ремнем, сползали, рубашка не была заправлена, но сейчас это не имело совсем никакого значения. Я стоял и чего-то ждал. Я был уверен, что не все еще закончилось, что не могло так все окончиться, что начиная с этого момента и в последующем произойдет что-то экстраординарное. Я был уверен, что не должен ничего предпринимать.