И все же, понимаю, как не хватило мне мужского примера!
Через три года после того, как меня посадили, отчим умер, от инфаркта. Прости меня, Господи: каюсь... Так и не увидел его после своего освобождения в 1968 году.
Верно назвали нашу измученную страну бабьим царством... А еще вернее было бы назвать ее бабьей зоной. Но об этом - после.
После и о том, чем стали для меня железные дороги.
12
В четыре года - уже стал помнить себя -подсаживался я вечером в огородные лопухи к соседу и ждал, аки тать, когда потухнет свет в окошках и все уснут. А к утру выщипывал семейства роз, пионов и прочая, как советская власть выщипывала цветущие семьи, и нес краденые цветы в полусвете утра к московскому поезду. В этом поезде кочевали на Крым курортники. Им нравились туземные дети Конотопа, нищета и дешевизна, они швыряли нам от щедрот своих. И я, в числе других, мог утром отдать прибыток маме, а если пофартит, то спереть походя еще где-либо и что-либо нужное для домашнего обихода.
В чужом огороде - и хрен слаще.
У еще одного нашего соседа в саду росла старая шелковица - огромное, корявое дерево, усыпанное жирной ягодой. Мне лет семь. И так мне хотелось этой шелковицы, что ночью я не выдерживал: через плетень - и вот оно дерево. Стараюсь не оставлять следов. Ночь черная, шелковица черная, мысли розовые: вкусная ягода, сочная! Только все кругом густо пахнет дерьмом. Наелся я шелковицы и домой скользнул, а запах дерьма - скользит за мной. Да простит меня Читатель за столь неприятные контрасты с ароматами летней украинской ночи, но как же мне было мерзко осознать, что сосед измазал ствол благородной шелковицы содержимым отхожего места! И как приятно было думать об отмщении!
Я насобирал в тире латунных гильзочек, начинил их серой, заклепал и заложил в консервную банку с ватой. Вату эту я поджег и ровно за пять минут до шести утра устроил этот заряд под утренним стульчаком соседа. Я знал, что он посещает уборную в шесть утра, аккуратно, как немец. Далее, нетрудно представить себе драматургию происшедшего со стрельбой и прочими выхлопами.
С тех пор на улице меня иначе как Коля-партизан не называли.
Но все это являлось больше мужскими рискованными играми, чем хулиганством. Мы - дети войны.
Возможно именно поэтому и еще под воздействием героического кино, мы всерьез увлеклись "рельсовой войной". Строили каменные завалы на пути поездов и путевые обходчики уже знали участки риска. Они, матерясь в полный голос, разбирали наши завалы, останавливали поезда. Однажды ночью мы старательно разболтили двенадцать с половиной метров железнодорожных рельсов и утром через весь город пропёрли рельсы в скупку металлолома. Нас было четверо и лет нам было на четверых - от силы тридцать шесть. А за килограмм металла мы получили бы по семь копеек. Будь на нашем месте взрослые - получили бы минимум по двадцать пять лет срока за килограмм, потому что нас поймали и - слава Богу! - не произошло крушения поезда. Это ведь называется диверсией, как и поджог нефтебазы, который мы же, щенки, устроили, чтобы посмотреть как оно будет гореть. Горело, как в кино. Нечто подобное я видел позже на лесоповале в Коми АССР.