Разведчики приподнялись с места, когда вновь обладающий острым слухом Иван Щегольков предупреждающе взмахнул рукой:
— Кто-то идет по тропе от объекта, мне кажется двое. Что прикажете, товарищ старшина?
— Только обезоружить, связать и не дать возможности поднять суматоху. Пышноволосого не трогать. С другим можете не церемониться.
Власовцы не поняли сразу, в чем дело. Один из них, одетый в форму немецкого рядового-пехотинца с погонами унтер-офицера слегка подался назад, коснувшись кобуры пистолета, но от каких-либо действий воздержался. Свалившиеся как снег на голову, эти трое не выглядели посторонними людьми. Только нельзя было понять, к какому подразделению они относятся. Скорее всего, к специальным частям РОА, имеющим задачи чисто карательного и диверсионного характера, наверное, к тем головорезам генерала Власова, которые прибыли сегодня пополудни в штаб их отряда. Словом, искать ссоры с ними не хотелось. Правда, один из незнакомцев — рослый детина — смотрел враждебно и вызывающе. Власовец с нашивками унтер-офицера хотел обойти его стороной и сделал шаг вперед, но тут его пронзила тревожная мысль, что здесь что-то не так.
— Руки вверх! И ни звука! — прошептал появившийся перед ним Двуреченский. Ствол автомата красноречиво толкнул власовского унтера в грудь. — Любое движение воспринимается как попытка к сопротивлению. И — амба…
Второй из встретившихся власовцам незнакомых людей — высокий и жилистый — крупными и подвижными, как клещи, пальцами выдернул из его кобуры пистолет.
Унтер протестующе взмахнул рукой, и этого оказалось достаточно, чтобы стоящий позади человек обхватил рукой его скулы, вспухнувшие вдруг нечеловеческой болью, и тут же страшное для него ощущение оборвал вошедший под правую лопатку острый клинок.
Сукнин видел, как начальника караула поволокли в кусты и бросили в зарослях. Он стоял как вкопанный, с широко раскрытыми глазами, словно связанный по рукам и ногам, не делая даже попытки коснуться руками автомата, что висел на его правом плече, и, вытянувшись, ждал неумолимого смертельного удара. Щеки его посерели, глаза, крупные и блестящие, потускнели, словно припорошенные пылью, смотрели куда-то вверх, в пространство, тоскующие и безразличные. Его, видимо, тряс озноб: мелко дрожали пальцы рук, и весь он выглядел обмякшим, осунувшимся, будто впервые вышедшим на больничный двор после тяжелой болезни.
— Что же ты, Григорий, так неважно встречаешь русских людей? Или память уже не та, отшибла ее служба у врагов советского народа? — борясь со сдавившим грудь волнением, вполголоса спросил Двуреченский. — Вижу! Не рад ты встрече со мной, Галушка. Не милы тебе гости с другой улицы…