Однако пятерых дервишей и астролога, похоже, совершенно не беспокоила близость ночи. И если бы кто-то дал себе труд присмотреться к их восьмому товарищу — а тот сидел на камнях чуть в стороне от остальных — то быстро бы отыскал источник их храбрости. Восьмой человек лишь издали мог сойти за человека. Подойдя поближе, любой ашшарит притронулся бы к харранскому амулету — или пожалел, что не обладает таковым. Голова восьмого путника была непокрыта, длинные волосы он носил связанными в узел на затылке, а открытые любому взгляду уши незнакомца остренько торчали и шевелились, когда он задумывался или, напротив, улыбался. Глаза седьмого спутника ибн Бадиса еще оставались человеческими — их разрез не поменялся, да и очерк лица его оставался еще вполне ашшаритским. Оно было узким и худощавым, но скулы не казались такими высокими и вздернутыми, как на лицах самийа. Но вот глаза уже светились призрачным светом Сумерек, и улыбка узких бледноватых губ уже стала вполне кошачьей — обманчиво любезной, а на самом деле небезобидной и недоброй.
Кассим аль-Джунайд — а это был, конечно же, он — неспешно встал, отбросил в сторону рукава простой белой джуббы и поклонился прибывшим.
Книгяня Тамийа-химэ, двое ее спутников-сумеречников, Зу-н-Нун и Тарик приблизились и поклонились в ответ.
Нерегиль сказал:
— Приветствую тебя, Джунайд. Я благодарен твоей благородной супруге за то, что она призвала меня на помощь. Это была честь для меня.
В его голосе не слышалось насмешки. Джунайд еще раз поклонился и так же серьезно отвечал:
— Приветствую светлейшего князя Тарега Полдореа. Ты слишком добр ко мне, сейид, — это ты оказал мне честь, придя ко мне на выручку. Теперь же, когда ты нашел то, что так долго искала и не находила моя благородная супруга, мой долг благодарности стал безмерным.
— Нет никакого долга, — покачал головой самийа. — Любой на моем месте поступил бы так же. Я искренне надеюсь, что теперь вы с благородной госпожой сможете жить, ничего не опасаясь и не тревожась… ни за кого.
Тут он перевел взгляд на Тамийа-химэ. Пока мужчины обменивались церемонными приветствиями, она ушла в себя — к своей единственной подлинной заботе в эти бурные дни. Женщина положила руку на живот под широким полотняным поясом-платком, придерживавшим ее грубый хиджаб. Узкая ладонь с единственным перстнем с крупным рубином странно смотрелась на толстой некрашеной ткани. Оборванный грязный рукав маскарадного рубища сполз, обнажая кожаный с золотым тиснением наруч. Одной рукой Тамийа-химэ слушала шевеления у себя под сердцем, а другой придерживала спрятанные под широким балахоном ножны с тикка.