По случаю праздника Райсман выкатил свое вино, которое заделал из своего винограда, по собственной технологии, пойло довольно приятное на вкус и убойное по силе. Вина было вдоволь, все пили вволю. Компания Графа нравилась Райсману, а девушки были неплохим украшением стола. В двенадцать, после боя часов, Райсман преподнес всем девушкам подарочки-безделушки, а Графу торжественно вручил новый пахнущий типографской краской паспорт. В час ночи нарисовался незванный Гена Косточкин, чему Райсман был не рад. К двум часам, когда закончился весь запас тостов, девицы заколбасились в горячем танце, который быстро переместился на стол, преобразился в самоотверженной ярости стриптиз, и бурно перетек в спальню, на самодельный, небывалых размеров, траходром Мандарина. В гостиной остались лишь развалившийся в кресле у камина Граф и немая Аура, не умевшая танцевать. Граф в первый раз в жизни курил сигару. Аура сидела на полу, на старой с пролысинами медвежьей шкуре, сняв туфли и подогнув ноги под себя. В неподвижной, будто восковой руке она держала бокал с темно-красным напитком. Глаза ее смотрели вдаль, сквозь огонь в камине, а зрачки непрерывно быстро двигались, будто она следила за машинами на оживленной автостраде.
В спальне усилился шум, и в гостиную вбежал Гена в семейных трусах, взъерошенный, с измазанной чем-то съедобным мордой, за ним, с вилкой в руке и оловянным отсутствующим взглядом, ворвался изрядно перепивший голый разъяренный Райсман. Он пытался пырнуть Гену вилкой и орал:
- Кrысятник. Мое масло жrать! Сделав три круга вокруг большого барского, на точеных ногах, дубового, с разносолами стола, Гена, извернувшись, выскочил из комнаты, и за ним хлопнула входная дверь. Райсман, как был в неглиже, смешно подрагивая особо мелко смотрящимся на его огромной фигуре достоинством, выскочил вслед за Геной.
Докурить сигару Граф вышел на улицу. Ночь была довольно теплой, нигде не было даже намека на снег. Из соседних домов раздавались армянская музыка и пьяные радостные крики. В этих местах не наряжали елку, и единственным новогодним развлечением были самодельные фейерверки и огненные шутихи, беспрерывно, с шипением и свистом поднимающиеся в воздух, на миг озаряющие небо, и... метеорами исчезающие между деревьями и домиками. Их делали из всех подручных средств: бамбука, картона, а порой из старых водопроводных труб, начиняя всем - от спичечных головок, алюминиевого и магниевого порошка, до пороха. Случались пожары.
Не прошло и «полгода», как на тропинке к дому появились Райсман и Косточкин. Гена был в коротких детских брючках, прихваченных с бельевой веревки, и влажной свежестиранной женской кофте с кружевами, Райсман, как римлянин–оригинал, был облачен в тогу из синей простыни в желтый цветочек. Они шли в обнимку, синхронно раскачиваясь, с песней: «Вот, новый наварот…». Приблизившись к Графу, Райсман резким движением фокусника вынул из-под простыни трехлитровую банку с красным домашним вином. Гена глупо улыбался, пошатываясь. Где-то совсем не вдалеке зашипела, готовясь к взлету, шутиха, громко бухнула, пронзительно засвистела и, ударив в затылок Косточкина, рикошетом прошла по плечу Райсмана, зацепив краешек уха. Не изменив выражения лица, Гена резко выпрямился, поднявшись на носочки, повалился на спину, открыл рот, как бы пытаясь что-то вытолкнуть изнутри, и затих. Черная лужа обрамила его бледное лицо.