И расколол он этими речами гегемонов надвое, и вот уже ночная рубка, махач в огромном гулком заводском цеху, на площади перед заводоуправлением; рабочие гвоздят друг друга кулаками, секут цепями, арматурными прутами, и кашляют, хрипят и ползают на четвереньках, и ночь уже как будто ясным днем становится, прожектора ударили, и в черную, в грязи, в крови елозящую массу тугие струи водометов бьют, сшибая с заборов, со стен осаждающих, и сокрушает грузовик армейский тяжкие железные ворота, и вот уже привязывают трос к решетке в окне заводоуправления, в котором, сейфами, шкафами двери подперев, Арсен с Сергеем круговую держат. «Инертные, ты говорил? — орет Арсен на ухо Сухожилову, который, закаменев лицом, все мучает реестр на стареньком компьютере. — Прибитые?» И мечется Арсен с мобильником у уха: «Ну где ты, сука, где?.. Ну, где твои менты? Что значит… ты с ума сошел… никто не хочет ехать? Есть трупы, есть! Здесь бойня, Сталинград! …Ты слышал, нет? Никто не сунется, пока не будет трупов. Никто не сунется, пока не будет трупов», — и браунинг «хай пауэр», рванув из-за ремня, холодным дулом к впалому голубоватому виску Арсен уже тут прижимает. «Все какое-то русское — улыбнись и нажми», — говорит Сухожилов. — «Да что же ты такой урод, а? Ему башку сейчас вот, а ему смешно. Ну все тебе смешно! Тебя не будет! Вот сейчас! Представь! Смешно?» — «Не ссы, сынок, у нас здесь по стволу на брата. В окрошку всех! Тогда твои менты приедут, будь уверен», — пахан «бендеровцев», с перстнями несмываемыми «королевскими», по-волчьи склабится. — «Господи! Кругом одни уроды! Кого я слушал, господи?» — визжит уже Арсен.
И стекла тут уже звенят, и грохот на нижних этажах, и сердце в глотку прыгает, и кровь, какая есть, вся к голове прилив, в ушах шумит морским прибоем, и Сухожилов тут, вскочив, кричит почти беззвучно: «В кассу живо! Там дверь — броня, оттуда не достанут. А если не успеем добежать, то сразу по ногам. Что, батя, не дрогнет рука?» — «Не дрогнет, сынок, заверяю». И вот уже они летят по коридору, по лестнице слетают, ссыпаются картошкой из мешка, и вот уже спасение, неуязвимость их ждут за поворотом, но будто в стену со всего разгона упираются — навстречу им ощеренные, с глазами, словно пули нарезные, прут. «Стоять! Стоять! Стоять!» — и сухо треснуло, сверкнуло, охнуло над головами, заперепонило по барабанкам, по трубам заскакало блохами свинцовыми — дзеньк-дзеньк! бум- бец! — Арсен, величественный, важный от истерики, за пулей пулю в потолок сажает, но только почему-то валится мальчонка лопоухий на пол — рикошет — с лицом, как будто от восторга перекошенным, и с обугленной дыркой во лбу. И впечатление такое, как будто от рождения он этим был отверстием отмечен, и только проступила зримо, беспощадно, грязно — в одну секунду с взрывом мозга под черепной коробкой — прежде еле-еле различимая печать. А дальше воровато, спешно, с кроличьей какой-то похотливостью манипуляции идут; пахан «бендеровцев» себе, как фокусник, дырявит руку, затем Арсену — в мякоть, в ляжку («терпи-терпи, до свадьбы заживет») и вкладывает ствол дымящийся в мальчишескую руку, усильно разжимая скрюченные пальцы и заново сцепляя, холодные, остывшие, на теплой рукояти.