Но внезапно – будто стала объемной волшебная картинка из тех, что он разглядывал в детстве.
Цесарь пришел тогда за старинной «Историей Покорения» – да взяв ее, рухнул в изнеможении на диван, вовсе не желая больше двигаться. Он плохо спал ночью, а с утра успел уже принять послов из Драгокраины, и рука болела от подписанных указов, и Морел попросил разрешения зайти вечером – явно какие-то неприятности…
Он лениво глядел на эльфа, который переставлял книги на бесконечных полках. Наблюдал за его движениями, покойными и будто замедленными, и чувствовал какое-то отдохновение, благодать. В эльфе было что-то непреложное, вечное; глядеть на него было – словно глядеть на воду или огонь.
Лотарь догадывался, что эльф действительно не замечает его – когда не хочет. Даже в невежливости его трудно было упрекнуть – настолько это было… не по-людски. Но кроме Лотаря, некому было говорить с ним на Старшей речи. Цесарь рассказал ему о своем учителе-язычнике. Он успел дать всего несколько уроков и вдруг уехал. Скорее всего, цесарина отправила его в Замерзшие земли.
– Говорят, – сказал он эльфу, – когда там человек умирает от холода, его кости вмерзают в землю, и из них вырастают костяные деревья…
Эльф улыбнулся.
– Твоя раса вырастила на костях целые города, и ты удивляешься этому? Раньше в тех землях, которые вы называете замерзшими, не было снега, вы сами принесли его.
Его голос тонкой серебряной нитью вплетался в тишину, не нарушая ее.
– Мне удивительно, что вы не уничтожили это, – проговорил он, осторожно развернув светлый пергамент с легкой вязью рун.
– Отчего бы? – спросил цесарь, вспоминая, сколько таких пергаментов уже пожрали веселые городские костры. Не так давно за хранение эльфийских текстов можно было отправиться на плаху.
Эльф пожал плечами:
– Вы ведь не терпите красоты. Она пугает вас; вам обязательно нужно истоптать нетронутый снег, разбить камнем водную гладь, вычертить ножом свое имя на древесной плоти. Я не прав, Чужой?
Таких разговоров у них было много. Морел был прав: в редкие свободные часы Лотарь предпочитал уютному и душноватому будуару княгини Белта пыль и бесконечность библиотечных стеллажей. Эрванн рассказывал старинные легенды – будто открывались, одна за одной, легкие и пыльные страницы вечности.
Вдвоем они могли несколько вечеров подряд обсуждать спорное место в чудом не рассыпавшемся тексте. Но о том, о чем цесарь действительно хотел услышать, Эрванн молчал.
Он сказал Морелу правду– настали другие времена. Народ отдыхал от матушки, а остландскому цесарю было не до отдыха. В Державе снова открывались университеты, и студиозусам было разрешено учить чужеземные языки; Лотарь разрешил собрания; запретил просвечивать Кристаллом обычные дома без предварительного доклада от городской стражи. В конце концов, короне интересны заговоры, а не сказанное о цесаре крепкое словцо. Он попытался хоть как-то залатать отношения с Шестиугольником, и Посольский дом не пустовал только благодаря ему, Лотарю. Он даже договорился о торговле с Чезарией. Советники ворчали, что вот-де и продаемся врагу, но первые были рады, что можно пить чикийское, не связываясь с контрабандистами. И налоги на хлеб понизились при нем. Если что хорошего досталось ему в наследство от матушки, так это утихомиренные наконец Эйреанна и Белогория – хлеб стали возить оттуда. Он многих вернул из Замерзших земель, да еще и повинился прилюдно за матушкины бесчинства, хоть министры ворчали, что это слишком.