— Всю страну от Окланда до Инверкаргилла волнует вопрос: стоит ли ехать нашим ребятам в Иоганнес-бург? А мистер Томпсон, видите ли, заявляет: «Не смешивайте, друзья, спорт с политикой…» Великолепно!
Седрик улыбнулся, сказал примирительным тоном:
— Могу же я, в конце концов, иметь свою собственную точку зрения, как всякий свободный индивидуум во всякой свободной стране?.. А раз так, то предлагаю пройти в бар и выпить по рюмке старого, очень старого шерри. Ты спрашиваешь — за что? Ну хотя бы за то, чтобы народу этой страны не пришлось решать вопрос о том, быть или не быть поездке «Ол Блэкс» с помощью гражданской войны!..
Шерри был на редкость ароматный и терпкий. Они уже выпили по три рюмки, когда О'Брайен как бы невзначай спросил:
— Скажи мне, Седрик, что ты думаешь об этом мальчике?
— О каком мальчике? — с удивлением спросил Седрик.
О'Брайен чуть заметно улыбнулся. Слишком давно и хорошо они знали друг друга, чтобы он не уловил ноток неискренности в голосе приятеля. «А ведь ему и самому неловко за это неуклюжее притворство, — подумал Дэнис. — Клянусь святым Патриком, меньше всего на свете хочется ему сейчас продолжать этот разговор». И все с той же скупой улыбкой заметил:
— Я говорю о Мервине…
— Ах, он… Ты уже спрашивал меня об этом, старик. И я ответил тебе: мальчик как мальчик…
— Я плохо понимаю тебя, Седрик. На наших глазах зарождается светлое, молодое чувство…
— Я был бы счастлив, — перебил художника Томпсон, — удовлетворить свое любопытство, взглянув со стороны, как реагировал бы ты, если твоя дочь… если бы у твоей дочери зарождалось это светлое чувство к… ммм… небелому…
— К чему ханжество? Скажи прямо — к этому цветному, к этому черномазому, к этому безродному и нищему полинезийцу!
— Это неправда, Дэнис О'Брайен! — запальчиво вскричал Седрик. — И ты это знаешь. Я сам начинал безродным и нищим!
«Но я белый, белый», — вот чего ты не договариваешь», — добавил про себя Дэнис. Вслух же он сказал:
— В чем же в таком случае дело?
— Не знаю, не умею я объяснить. Но это нечто такое, что выше, сильнее меня. Я понимаю умом, что это мерзко, даже подло. Но заставить себя переступить через это нечто я не в силах. Одна мысль о том, что у меня будут цветные внуки, наследники, заставляет меня содрогаться!..
— Как же ты, Седрик Томпсон, — возмущенно воскликнул Дэнис, — как же ты с твоим умом, с широким кругозором можешь в чем-то — именно в чем-то кардинально важном для любой двуногой особи — пребывать на уровне пещерного человека? Как можешь ты не понимать, что твоя белокурая дочь и этот смуглокожий мальчик своей любовью, если она состоится, если мы, взрослые, безжалостно ее не убьем в силу наших позорных вековых предрассудков, трусливой ненависти и животной вражды, — если она состоится, о чем я молю бога, ведь они же станут провозвестниками будущего? Будущего, в котором не будет ни вражды, ни ненависти, ни предрассудков, а будет гармония, как в природе, в искусстве!