— Тебе приятно вести этот разговор? — раздраженно спросил Эсквайр. — Мне — нет. То, что ты думаешь, я знаю. То, что я могу тебе ответить, ты знаешь тоже. Стоит продолжать?
Теперь была моя очередь молчать. Что, в сущности, они могли со мной сделать? Сдать меня властям Штатов? Вряд ли! Да, меня упрячут в тюрьму до конца моих дней, но такие вещи замолчать невозможно. С ними никто больше не захочет работать! Что тогда? Не убьют же они меня, в конце концов!
— Ты уйдешь, я уйду! — Эсквайр тоже завелся, хотя вряд ли он пил последние двадцать часов. Я еще не видел его таким. — Уйдут все, кто задают себе вопрос, зачем нужно делать то или другое, если это не приносит выгоды им лично. Мы им уступим место, этим людям? Или троечникам, которые будут верить всему, о чем им говорят на совещаниях?
Я, видимо, давно не был на их совещаниях. Все это было из серии бус из ракушек. Нельзя посылать людей на оседание в другую страну и через двадцать лет считать, что на самом деле они до сих пор живут у себя на родине.
Эсквайр по-прежнему ходил между окном и дверью: пять шагов туда, пять — обратно. Брюки — на нем был его привычный добротный серый костюм — были ему длинноваты и чуть волочились по полу за каблуками.
— Ты хочешь выйти из игры?
Он все-таки сказал это. Я, по слабости характера, заранее заготовил формулировку типа: «Я хотел бы уйти в бессрочный отпуск». Или «долгосрочный», если разговор пойдет жесткий. Но тут не знаю, что на меня нашло.
— Да, Виктор Михайлович, я хочу выйти из игры, — старательно выговаривая каждое слово, произнес я.
Мы смотрели друг другу прямо в глаза. У Эсквайра есть отвратительная манера щуриться, когда он раздражен, — я называю это Змеиный Глаз. Он пользуется этим приемом, как гремучая змея пользуется трещотками на хвосте. Удивительно, в данном случае прибегать к крайнему методу устрашения он не стал. Он просто считал с меня информацию — я надеюсь, что он увидел в моем взгляде прямоту, нежелание продолжать жизнь во лжи и непреклонную решимость настоять на своем — и в течение нескольких секунд усваивал ее.
Знаете, что он сделал потом? Он улыбнулся. И улыбка эта была почти человеческая. Бородавочник вернулся в свое кресло и взялся за бутылку.
— Ты чего не пьешь?
Вы заметили уже, что Эсквайр говорит мне ты, а я ему — вы. Мне это не очень нравится. Как человек, воспринявший либеральные ценности, я не хочу принимать во внимание ни тот факт, что он — генерал-лейтенант, а я всего лишь подполковник, ни что у него таких, как я, в подчинении — если в нашем случае можно говорить о подчинении — человек сорок, если не больше. Я успокаиваю свое самолюбие тем, что он все же лет на пятнадцать старше.