. Татищев не умел надевать приличествующие случаю личины, принуждать себя улыбаться и доброжелательно смотреть в глаза человеку, коего не уважал и не мог терпеть. Однако Макаров, по его словам, за дело свое радел по-настоящему, а не для виду, спину чаще положенного не гнул и своих подчиненных в обиду не давал. Сразу же после гибели агента Елизарьева, служащего четырнадцатого класса, он лично стал хлопотать о пенсионе его вдове. Таким начальникам, и верно, не отказывают. Посему в половине шестого пополудни подполковник Татищев надел вицмундир, придирчиво осмотрел себя в зеркале и отправился на раут.
Гостей было немного. Их встречала именинница, высокая, статная дама с гордым и независимым взглядом больших черных глаз, чем-то похожих на глаза Турчаниновой. Она благосклонно, как короткому знакомому, протянула Татищеву руку для поцелуя, и он, учтиво склонившись, прикоснулся губами к костяшкам пальцев, затянутых белой лайкой. Руки у Милитины Филипповны были тонкими и нервическими. Именно такие ручки, верно, и положено иметь сочинительницам поэтических виршей с чуткой душевной организацией, а ножки — так кто ж их видел, дамские ножки-то?
— Весьма рада лицезреть вас, Павел Андреевич, — мило улыбнулась Макарова. — Вы нас совсем забыли.
— Дела, — развел тот руками, припоминая, когда он мог забыть сие семейство, ежели за все годы службы под началом Макарова он всего-то не более трех-четырех раз бывал у них, а с Милитиной Филипповной виделся лишь дважды.
В гостиной было весьма светло: огромная люстра, висевшая в центре потолка, освещала все имевшиеся в комнате ниши и уголки, и блики от ее граненых стеклышек в виде пирамид плясали на фамильных портретах предков Макарова и Милитины Филипповны.
Довольно просторная гостиная Макаровых была убрана в старинном вкусе. Основательные мебеля простого крепкого дерева, декорированные в голубой и кремовый тона с белыми каемками, круглые столики перед креслами, софа и стулья с цветочками на обивке гнутых спинок. На софе, невзирая на гостей, дрыхла на спине, раскинув в стороны крохотные кривые лапки, мерзкая моська. Окна были украшены белыми миткалевыми занавесями, меж коими, под зеркалами в тяжелых рамах, стояли белые мраморные столики на вызолоченных полусогнутых ножках. На одном из них стояла китайская ваза, на другом — два китайских болвана при мечах, грозно смотрящих друг на друга.
За клавикордами сидела мадам Хвостова — известная в обеих столицах поэтка и музыкантка и рьяная защитница женских прав — и играла что-то мелодичное и заунывное. Татищев подумал, что, наверное, это новый романс о неразделенной любви.