— Отдыхайте, — распорядился он. — Ваши невзгоды кончились, и кончилось время лжи. Но труды мои и тех, кто мне верен, еще впереди. А посему — отдыхайте.
Чувствовал он себя при этом так, словно в эту минуту начались его собственные невзгоды, конца которым определенно было не видать.
Отец и дочь покинули их, отправившись в покои для гостей, следуя за слугой, несущим канделябр. Рэндалл и сэр Эверард остались одни. Отыгранная на высоких чувствах и полная патетики сцена требовала отдохновения и вина для смягчения горла.
— Как вы это делаете? — вполголоса спросил сэр Эверард. — Вы вызываете в людях их лучшие чувства и с их помощью делаете с людьми все, что вам заблагорассудится. Ваш покойный отец… делал с людьми то же самое, но с помощью страха. Я знаю, я видел.
— Могу лишь сказать, что это тяжело дается, — устало оправдывался Рэндалл, и признаваться не желая, и молчать уже не в силах. — Ощущение такое, будто подставляешь под нож обнаженную грудь… причем добровольно. Таким образом, меня нельзя обвинить ни в неискренности, ни в лицедействе. Возможно, если бы я говорил с кем-то другим, я использовал бы другие слова и обошелся бы без этой высокопарной чуши. Он — отец Раиса. Люди будут ожидать, что ему каким-то образом открыта истина. Я не мог позволить сомневаться ему. Но результат был бы тем же. Я… — создаю действительность. Я рисую картину и вписываю в нее людей. И они уже не могут изменить в ней свое место. Я делаю с ними, что хочу.
— Каждый, кому вы скажете так хотя бы две фразы, умрет за вас с легким сердцем, — с легким оттенком неудовольствия сказал сэр Эверард, словно заподозрив, что и к самому нему однажды было применено то же искусство… или тот же дар, это уж как назвать. — Это — колдовство?
— Двенадцать лет назад, — ответил Рэндалл на незаданный вопрос, — я знать не знал, что это такое и как это будет, начинал с самого начала и, разумеется, ни в чем не был уверен. Но может быть, сэр Эверард, рисуя эту картину, словами или мыслью, я вписываю в нее себя точно так же, как и других. И я уже тоже не могу измениться по отношению к ним. В объединяющей нас… схеме?.. картине?.. мы все расставлены по местам и связаны правилом, которое я задал в момент, когда меня понесло. Я точно в той же степени жертва. Мой дар вспыхивает, когда вспыхиваю я сам. А все прочее — всего лишь искусство, проистекающее из наблюдательности и житейского опыта, и с этой точки зрения — вполне человеческое. Я пользуюсь тем и другим. Но дар я расточаю реже. Он накладывает обязательства. Он использует меня в той же мере, что я использую его.