Клейтон встал из-за стола и потянулся так, что затрещали кости рук и плечей. Женщины сидели молча и глядели на него. Мэри-Ли перевела глаза вниз, на пояс. У него на правом бедре висел «Кольт» с коричневой рукояткой.
— Ты забираешь с собой последнего мужчину из этого дома. Двое уже умерли, а ты забираешь третьего, последнего…
Он посмотрел на нее — женщину, породившую пятерых детей, из которых выжили только двое — близнецы. Он смотрел на ее безжизненное лицо, опавшие груди, отталкивающее тело. Ему было жаль ее — он помнил, какой она была в молодости смешливой девчонкой, и глаза у нее тогда были темнее — а сейчас они стали желтые и хищные, как у кошки; он вспоминал, как когда-то зимний воздух окрашивал ей щеки румянцем. Она напомнила ему его мать. Но он только сказал брату:
— Я готов, Лес, — выезжаем, как только ты соберешься.
Проваливаясь в снег, глубоко вдыхая чистый воздух, они прошли к сараю. Утро было чистое и тихое. Дверь сарая распахнулась, и густой теплый запах лошадей заклубился паром в утренней ясности. К нему примешивался острый аромат кожи и сухой дух сена, разбросанного по полу сарая, мягкий жирный запах конского навоза из денников. Через раскрытую дверь втекал зимний воздух. Здесь острее ощущалось, какой он нежный и пьянящий, как обжигает ноздри… И все же приятно было вдохнуть запах конюшни; семь лет Клейтон прожил в Амарилло, вдали от пастбищ и скота. Он похлопал кобылу по мягкому крупу, пальцы его замерли на ее жесткой шкуре.
— Хочешь взять кобылу, Клей? Она старая, но еще крепкая. А вот жеребец теперь уже совсем никудышний.
Клейтон, ступая по соломе, пошел к жеребцу. Он был старый, глаза беспокойно двигались и слезились. Кожа была горячая наощупь. Когда Клейтон погладил его, он коротко всхрапнул и закатил глаза, ударив копытом по соломе.
— Он быстро устанет, — сказал Лестер.
— Ты на какой собираешься ехать?
— Мой — чалый.
Семилетний чалый был большой, с подвижными суставами. Кобыла была постарше и мельче — широкогрудая, крепкая, приземистая бурая кобылка, напоминающая крепкую старую индейскую женщину. Лестер купил ее совсем жеребенком десять лет назад у индейца-навахо, который проезжал мимо по дороге в резервацию. Клейтон помнил ее. Он вернулся к ней и согрел руки у нее на шее.
— Да, я возьму кобылу.
Его седло висело на колышке, вбитом в заднюю стену сарая, в тени. Это седло принадлежало ему еще с тех времен, когда он был совсем мальчишкой. Оно было мексиканское, из Чиуауа, он всегда старательно ухаживал за ним, мыл с мылом и полировал по несколько раз в году, так что дубленая кожа лоснилась и ни пылинки не было в углублениях рисунка, вырезанного неизвестным мексиканцем. Клейтон не понимал значения непривычного иноземного орнамента из квадратов, спиралей и кругов, но был уверен, что какой-то смысл в этом рисунке скрыт, смысл, которого ему никогда не узнать, но все равно седлом этим можно было восхищаться, и приятно было чувствовать под собой глянцевую кожу, прочную и надежную. Он прошел к стене и снял седло с колышка. Сейчас оно не было ухоженным. Грязь глубоко въелась в канавки, кожа потемнела и покрылась пятнами. Серебро местами позеленело. Он подозрительно потянул носом. Пахло как от давно заброшенной вещи, пылью и гнильем. Он укоризненно посмотрел на брата, но Лестер отвернулся, притворившись, что не заметил, и принялся чистить чалому бок, что-то бормоча ему в ухо.