Выйдя из метро, я ускорила шаг, чтобы успеть в кондитерскую до закрытия. В положенный час я была в столовой, и матушка Луиса Магдалена подсела ко мне, чтобы спросить, как я провела воскресенье.
— Смотрела фламандскую живопись шестнадцатого — семнадцатого веков, — ответила я не моргнув глазом. — Босха, Ван Эйка. Потом перекусила в кафе на улице Гойи.
Матушка бросила взгляд на кулек с пирожными и понимающе улыбнулась.
В понедельник после уроков я решила написать обо всем Исис, но, едва принявшись за письмо, расплакалась. В отличие от матушки Луисы Магдалены Исис хорошо знала родителей. Имя, моей матери на страницах письма вызвало бы в памяти подруги ее образ. Нежное лицо с тонкими чертами и чувственными алыми губами. Мама почти не пользовалась косметикой. Она лишь слегка подкрашивала длинные ресницы, обрамлявшие огромные черные глаза, такие же, как у меня. Эффект получался удивительный: кожа у мамы была гладкая и прозрачная, жемчужного оттенка, а яркий рот казался нарисованным.
Исис знала маму, помнила ее лицо и голос, жесты и привычку накручивать на палец тугой локон. С ней я могла не стесняться своих чувств. Как ни пыталась я держать себя в руках, меня захлестывало отчаяние. Сочиняя послание к Мануэлю, я казалась самой себе взрослой и немного загадочной, однако теперь, обращаясь к Исис, я была всего лишь растерянным ребенком, которому хочется, чтобы его приласкали. В каждой строке сквозила горечь загубленного детства, всеобъемлющее сиротство, невыразимая боль. В груди теснились рыдания, и, едва закончив письмо, я бросилась в свою комнату, чтобы вдоволь выплакаться. В тот момент я впервые по-настоящему поняла, что мамы с папой больше никогда не будет; что они никогда не придут в интернат, не станут ждать меня в вестибюле за кофе с галетами, как родители других воспитанниц. Не заберут меня домой. У меня не было дома. Я была словно воздушный шарик, упущенный неловкой рукой; шарик, летящий неведомо куда по воле ветра. Интернатская жизнь создавала иллюзию того, что, если я буду хорошей девочкой и примерной ученицей, за мной в один прекрасный день приедут родители и мы вместе выйдем на улицы через выложенный изразцами подъезд. Разумеется, это были только мечты. Я знала, что за мной никто не придет. Мысли о дне выпуска из интерната вызывали у меня глухую тоску. Сначала будет месса в часовне, потом торжественный прием. Я улыбнусь на прощание подругам, пожелаю им счастья и побреду пустыми коридорами в свою комнату собирать вещи, а матушка Луиса Магдалена станет семенить за мной, бормоча неубедительные слова утешения.