— Отвечаю не я, а Ганс,
— Ага, Ганс… Я не виноват, что вы подсунули мне эту пьяную свинью. Через полчаса он проснется, но будет поздно.
— Что вы взяли в сейфе?
— Не в сейфе, а на столе. Документы, которые он подготовил для операции и забыл. Решайте, господин оберштурмфюрер.
Ситуация была необычной. «Ну что ж, ― подумал Белинберг, ― если Ганс сломает себе шею, это даже лучше. Вся ответственность на нем, у него особые полномочия».
— Пропусти, —сквозь зубы сказал Белинберг часовому. Он вышел за ворота и проводил взглядом скрывшуюся в темноте бричку.
Лошадьми правил Филинчук. Эрнст Брюнер сидел рядом на козлах. Петрович ― это был он ― стоял на коленях и поддерживал голову спящей Вали. При толчках из глотки Ганса вырывалось сердитое клокотание. Он еще ворочался, бормотал что‑то.
Их останавливали патрули, но одного слова «Ганс» было достаточно, оно действовало на полицаев, как пароль.
За Княжполем бричка, миновав последний пост, свернула к лесу. Там ждали партизаны. Валю осторожно перенесли на стоявшую у кустов подводу, уложили на сено.
Через минуту небольшой отряд молча тронулся в путь.
Валя открыла глаза, увидела яблоневую ветвь, увешанную плодами, лицо склонившегося над ней Петровича и снова сомкнула веки. Тихо спросила:
— Ваня?
— Я, я, Валюша, — Петрович поцеловал ее в щеку. — Все в порядке, ты у своих.
— Ганс?
— Привезли. Еще не проснулся, но уже ругается… Губы девушки задрожали в улыбке, из закрытых глаз
потекли слезы.
— Поцелуй меня еще раз. И еще… Присядь, дай руку. Вот так. Никто не погиб?
— Нет. Все обошлось. Спасибо, родная. Ты выиграла и этот бой.
Валя открыла глаза. Петрович вытирал платочком слезы на ее щеках.
— Я плачу?
— Ничего, ничего…
— Мне пришлось выпить… Почти полстакана. Иначе ничего не вышло бы…
— Я понял. Я этого боялся.
— Это не отразится на ребенке?..
— Нет. Я спрашивал у врача.
— Хочу, чтобы он был здоровым.
— Он будет у нас молодчиной. В мать! Отправим тебя в тыл, поедешь к моей маме. Твоя война кончена.
— Буду скучать, переживать.
— Глупости. Ничего со мной не случится… Тебе дать молока? Свежее…
— Пожалуйста. Все пересохло внутри.
Петрович помог Вале сесть, она огляделась вокруг, поняла, что находится в саду возле знакомой хаты. Жадно припала к горлышку поднесенного Петровичем глиняного кувшина, долго пила.
— Хорошо… — сказала Валя, отрываясь от кувшина и вытирая капли молока с подбородка. — Теперь я понимаю Хлебникова. У него есть строчки: «Мне ничего не надо, лишь кружку молока да эти облака».
Петрович засмеялся.
— Ну, если пошли стихи, значит, дела наши хороши. К ним подбежал Василий Долгих.