Однако тут‑то и начались самые трудные, кошмарные дни.
В документах и секретном предписании присланный Борцелем коренастый, склонный к полноте сорокалетний мужчина именовался Гансом. Это было его именем и фамилией. Вернее, это была кличка, заменявшая ему то и другое.
При одном взгляде на Ганса можно было убедиться, что он обладает отличным здоровьем и незаурядной физической силой. Правда, при более внимательном обозрении его тяжелой, точно литой фигуры, заключенной в добротный охотничий костюм зеленоватого сукна, становилось ясным, что толстые ноги несколько коротковаты для мощного, похожего на куль с мукой туловища, а руки, наоборот, слишком уж велики, свисают почти ниже колен. Однако это сразу же вылетало из головы у каждого, на ком Ганс хотя бы на мгновение останавливал взгляд своих широко расставленных, серых, немигающих глаз. Очень уж неуютно и зябко становилось под этим взглядом.
Лицо у Ганса было скуластое, с коротким, точно обрубленным носом, и хотя своей внешностью он слегка напоминал Германа Геринга, его с одинаковым успехом можно было принять не только за немца, но и за поляка, латыша или русского. Ганс, видимо, не умел улыбаться, лицо его всегда сохраняло выражение упрямства и жестокости.
Белинбергу Ганс не понравился с первой встречи. Оберштурмфюрер был ошарашен его неуемной энергией, бесшабашностью и ни с чем не сравнимым хамством. Ткнув в руки Белинбергу предписание, в котором указывалось, что посылаемый в Княжполь господин Ганс наделен особыми полномочиями и в вопросах, связанных с созданием агентурной сети, не подлежит контролю со стороны местных гестаповцев, посланец Борцеля окинул взглядом кабинет и заявил, с легким акцентом выговаривая немецкие слова:
— Здесь буду я. Кровать!
— Это невозможно! — не в силах скрыть своего удивления, запротестовал Белинберг. — Здесь телефон, сейф, документы.
Ганс досадливо пробормотал польское ругательство, свидетельствующее о том, что он не собирается считаться с мнением таких, как Белинберг, и тоном, не допускающим возражений, повторил:
— Я буду здесь. Телефон мне не нужен, уберите. Бумаги убрать! Кровать, ключи от сейфа…
Он вынул из карманов две советские гранаты, из‑за брючного пояса вытащил пистолет также советского производства и небрежно свалил это оружие на край письменного стола. Затем попытался вытянуть что‑то из‑за пазухи, но пошатнулся, едва не упал. Бросил на Белинберга дикий, непонимающий взгляд.
— Кровать. Быстро! И оставьте меня одного… Никто мне не нужен…
Только тут Белинберг понял, что Ганс пьян, да так, что едва держится на ногах.