Увидала бабка Сыроеда, что Алёна в слезах, и спрашивает:
— Какая такая у тебя беда?
Алёна ей всё рассказала. Прялку, говорит, негожую купили. Послушала Сыроеда, сочувственно покивала головой. А потом сказала:
— Прялку твою можно научить прясть.
— А как её научить? — спрашивает Алёна.
— А я такое слово заговорное знаю.
Обрадовалась Алёна. Кто-кто, а бабка Сыроеда знает заговорные слова. Умеет она, как сказывают люди, и со зверями по-звериному речь вести и с птицами по-птичьи кикать. Сколько раз просились бабы и девицы вместе с Сыроедой в лес идти. Но Сыроеда никогда никого не берёт. «Не даются, — говорит, — травы, если скопом идти. Сникнут, спрячутся и не увидишь их». А люди считают, что просто не хочет она, чтобы кто-нибудь услышал тайные слова, которые она нашёптывает, когда травы берёт. А вот Алёне согласилась бабка Сыроеда открыть такое слово. Наклонилась и прошептала:
— Кипит — перекипает. Горит — перегорает. А ты сиди, пряжу пряди… Запомнила, Алёнушка? Ну теперь садись, побыстрей за дело принимайся. Только помни, прялка твоя не скоро прясть научится. А ты своё знай — нить тяни, кудель не бросай, не то пропадёт заговорное слово.
«Ну, — думает Алёна, — теперь-то я справлюсь с негожей прялкой!»
Нелегко щипать кудель. Отщипнёшь больше — нить толстая, отщипнёшь меньше — тонкая, как паутина, того и гляди, порвётся. Не пряжа, а горе одно. Так и хочется Алёне всё бросить. Но помнит она наказ бабки Сыроеды: «Смотри не бросай кудель!» Шепчет заговорное слово, а сама всё прядёт и прядёт. Так и выучила прялку и сама выучилась.
Рассказ четвёртый
Шёл дождь. И день, и другой, и третий. Тучи ползли медленно и низко. Казалось, вот-вот зацепятся брюхом за острые вершины крестов на куполах Софии.
От намокших ребячьих одёжек поднимался сырой дух. Ребята шмыгали носами. Учитель то и дело кашлял, и его высокий лоб, выступавший из-под длинных с проседью волос, покрывался испариной, словно на нём тоже оседала туманная морось. Вишена знает: грудь учителя пробита половецкой стрелой. Впрочем, тогда, когда это случилось, учитель ещё не был учителем, а был воином и гребцом на ладье. Плавал из Новгорода в далёкий Царьград, греческий город. Чего только не повидал он на своём веку. И до сих пор, когда начинает он рассказывать о былых плаваниях, о схватках с погаными степняками, подстерегающими путников на дорогах, его бледное лицо вспыхивает румянцем и горячо сверкают глубоко запавшие глаза. Но, спохватившись, отец Илларион вдруг умолкнет на полуслове и осенит себя крестом.