Филиппеус кивнул головой утвердительно и прикурил еще одну папиросу.
— Не позволите ли мне тогда еще одну мысль добавить, — медленно продолжал Постников, — оговорясь заранее, а точнее — заручившись кивком вашим, что вы в моей преданности престолу и отечеству не сомневаетесь…
— Я уже заверил вас в этом. — Филиппеус сказал это очень сердечно и недоуменно пожал плечами. — Иначе ведь, согласитесь, Николай Васильевич, для такого доверительного поручения…
— Хорошо, — сказал Постников. — Хорошо. Я сердечно благодарен и выскажусь с полной искренностью. Просто я подумал, что уже не разрыв, а вражда должна быть к ним сейчас у самых что ни на есть отъявленных вольнолюбцев.
Филиппеус поднял брови чуть. Постников продолжал:
— Россия на всем, что даровал ей самодержец, благодарно успокоилась. Для России перемены небывалые — можно вздохнуть и жить. А тут — пожары, потом — поляки, через три года — Каракозов. Как не возникнуть простому человеческому страху: вдруг осердится самодержец? Вдруг отменится все, что даровали? И на этом фоне два борзописца в прекрасной безопасности предлагают объединяться в тайные общества, готовиться к смуте. Такой, простите меня, звон ничего не может вызвать, кроме здорового раздражения. Так ведь?
— Справедливо до банальности, — осторожно откликнулся Филиппеус.
— Таким образом, — ровно продолжал Постников, — с русским обществом разрыв кромешный, с молодыми — общности никакой. Пустота. Пропаганда отслужила и кончилась. Все.
— Ну, не знаю, — сказал Филиппеус. — Может быть, Искандер больше ничего крупного и не предпримет, похоже, что так. Я вам, однако, несколько не договорил про Огарева. Он ведь, видите ли, поэт. Я не о стихах. Я о характере. Его бесчисленные и, признаться вам, на мой вкус, занудливые и мудроватые статьи, что он помещал в «Колоколе», — они оттого писались, что Искандер благоразумно уступил другу обсуждение всех экономических, юридических и прочих проблем. Голова, надо сказать, у Огарева отменная, коли он со всем этим справлялся! Ну, пока он это все обсуждал и был неким странным и самовольным образом членом всех государственных комиссий по этим вопросам (а он им был, потому что все его статьи читали, а значит — и вникали в них!), он, что говорится, находился при деле. А сейчас он крепко пьет и, по нашим агентурным данным, не знает, куда приложить силы. Есть ли они еще у него — это вопрос второй. Но он поэт, и я не зря с этого начал. Искандер — фигура великая, ум глубокий, резкий и острый, но рассудочный. Сломя голову ни во что не кинется. Чем противоположен Бакунину, но этот никакого отношения к вашим делам иметь не будет, разве что взаймы попросит. Кстати, через него и через заем, может оказаться, и с остальными легче контакт установить. Так что не замедляйтесь и не раздумывайте. Смету я буду сам утверждать. Но, однако, об Огареве. О поэте Огареве, я говорю. Этот как раз может пуститься во все тяжкие. Он по своей натуре экспериментатор. Здесь в России пытал всякое. Он может до геркулесовых столбов дойти, если подвернется подходящий замысел. Впрочем, пока, кажется, такового нету. Но вы что-то недосказали. Я, извините, прервал?