Второй вечер — в партийном клубе. Его доклад сначала, потом читал поэму "Ленин" и на бесконечные просьбы аудитории — стихи. (А может быть, и не "Ленина"?) Я открываю вечер, даю слово Маяковскому. В перерыве говорит: "Вот мы как с тобой встречаемся теперь, а помнишь?"
Конечно, помню. Все помню. Помню и то, чего хотела бы не помнить.
В этот же вечер в клубе подошел к нему юноша, на вид пижонистый, со своими стихами. Маяковский бегло посмотрел (мы с ним в перерыве ходили по клубу) и сказал: "Бросьте писать. Займитесь чем-нибудь другим". Огорченный мальчик сейчас же ушел. Рассказываю, что это рабочий паренек, учится и работает на заводе. Он даже еще по-русски плохо говорит. Очень хороший паренек.
Маяковский заволновался: "Что ж ты мне не сказала раньше- я ж думал, пижон, пойдем поищем его". Не нашли. Видно, совсем ушел наповал убитый парнишка. Читал он в этот вечер много. Чуть ли не вся партийная организация в зале, рабочая молодежь — горящие глаза, восторженный гул — горячий, тесный контакт поэта с аудиторией.
Он уже давно без пиджака. Читает, читает — то по заказу, то по своему выбору.
Я положила записки. Уж полон стол. Немного отдохнет и начнет отвечать. Начинается разговор Маяковского с публикой. Это всегда интересно, никогда не скучно. Всегда ново и остро. Еще в своей желтой кофте в Тенишевском училище, когда из публики на эстраду летели всякие непотребные предметы и несусветная ругань, перекрываемая спокойным, уверенным, веселым голосом Маяковского, отвечавшего и на враждебные и на дружеские неистовства зала, — такой он был и тогда, большой и сильный, этот двадцатилетний человек. И такой он был — уже большой поэт — и в своих ранних стихах, пусть еще не вызревших, но всегда новых, но всегда в них мысль своя, всегда развернутая грубо навстречу. А рядом щупленький Крученых, что-то уж очень заумное читающий, что-то про мать — и в заключение почему-то стукающийся головкой о пюпитр (столик?).
И еще — до октября 1917 года — поздним летом зал Политехнического. В Москве я проездом — еду в Сибирь. Афиши: Маяковский. Нельзя не пойти. Вытащил меня из зала, посадил на эстраде, там у стенки, сзади, сидели друзья. В перерыве выясняет мое отношение к революции. Говорю — муж большевик. Мне кажется, что это определяет и меня. Усмехнулся. И опять на эстраде — все тот же, но более взрослый — великан-человечище, громкий, сильный, знающий, чего хочет. И опять в зале война: два лагеря — враги и друзья.
Отвлеклись. Вернемся в Минск…
На следующий после вечера в партклубе день показывала ему выставку книжную. Познакомила с кем-то из молодых белорусских "письменников". Вечером уехал. Была занята и не могла проводить. А кастет все-таки отослала на вокзал, подумала — ему же жалко с ним расстаться — столько лет он у него в кармане. При первой встрече в Москве рассказал, что кастет у него украли — "лучше бы не возвращала".