— Уже нет. Я начинаю верить, что все пройдет. Рош, ты был… ну как потухшие угли костра.
— Представляю, — усмехнулся он. — А сейчас я на что похож?
— На эльфа.
— Уши? Смешно смотрится, когда волос нет, а уши острые, правда?
— Забавно. Но тебе идет.
— Мне идут уши, — задумчиво произнес он. — Это радует… А нос мне не идет, он длинный. Будь ожог настоящим, ты бы меня бросила.
— Не дождешься.
— Правда? — обрадовался он. — Правда, не бросила бы? Просто я знаю, как выглядит обожженная голова… у выжившего.
— Обожженный, кривой, безухий, безногий, безносый… все равно. Не за нос же я тебя люблю, в самом деле. И не за уши. Мне повторить твой монолог?
— Моно — что?
— Монолог. Когда один говорит много, а все слушают. Или не слушают. Помнишь, ты мне объяснял, что красота и любовь никак не связаны? Значит, со мной не связаны, а с тобой?
— Отсутствие красоты — это ж не уродство. А ты уж точно не уродина. Ну ладно. Если не бросишь, то хорошо.
Он сухо сглотнул. Лена поднесла к его губам кружку, помогла приподнять голову, он опустошил здоровенную емкость не отрываясь и пожаловался:
— И так все время. Очень пить хочу всегда, пью больше лошади, а вот куда это все девается, не понимаю. Потому что… эээ… назад не выливается почти. Как там Гарвин?
Лена рассказала, и шут, естественно, встревожился, да не из-за Гарвина, а из-за того, что она одна пошла в тот самый мир, где живет сумасшедший эльф, который ненавидит людей так, что готов даже Владыке вредить, даже Светлой.
— Этот огонь тебе предназначался.
— Каждый эльф знает, что на нас не действует магия.
— Ты уверена, что у него не другая магия? Владыка с трудом проходы открывает, а этот раз — и шасть! Есть магия, есть некромантия, откуда нам знать, нет ли еще чего. Это предназначалось тебе. И ты меня спасла. Хоть понимаешь? Вспомни.
Лена подумала. Она говорила с шутом, ей мешало солнце — слепило, и она сделала шаг вправо, чтобы оказаться в тени… и в этот момент шута отбросило заклинанием. А у нее случился шок. Не от удара о камень, а от того, что она увидела. Шут кивнул.
— Если бы я получил этот удар сюда, — он показал пальцем на горло и верхнюю часть груди, — меня бы уже никакой кудесник не исцелил бы.
— Да. Но ты дурак, шут. Я шагнула и закрыла тебя. Тебя. Это предназначалось тебе.
— Мне-то зачем? Я ничто и никто… в историческом понимании.
— Ты — моя жизнь.
Он замолчал, даже глаза прикрыл. Вернулась боль, и Лена почувствовала это. Собственно, нет, боли она не чувствовала, каким-то образом шут прятал от нее свою боль, но она знала.
— Правда… стало намного легче… — тихо произнес он сквозь сжатые зубы. — Это я могу терпеть. Гарвину куда хуже.