– Жарко, – улыбнулась Алька и, как она умела, обеими руками взворошила свою красивую гриву, так что лицо совсем потерялось в волосах.
– Жарко, – повторил я, выпил какао залпом и сырую ложку из стакана засунул в сахарницу, в пару к желтенькой.
– Мне к детям, – объявил я.
– Не надо, – попросила Алька таким тоном, как будто я у нее рвал волосы по одному.
Я покрутил ложкой в сахарнице, чтоб на нее налипло сахару побольше. Желтенькая недовольно пискнула.
– Она не может забрать? – спросила Алька тихо, и что-то меня корябнуло – поначалу я даже не понял что. Потом догадался: Алька впервые назвала ее, овеществила, до сих пор ее не было вообще, никак.
Алька обняла меня за шею и прикусила за ухо.
– Нет, – ответил я. – И ночевать я все равно домой пойду, – и снова помешал ложкой в сахарнице.
Аля застыла. Показалось, что она еще раз хочет укусить меня за ухо, но на этот раз, не разжимая зубов, резко рвануть на себя.
– Тогда сейчас иди, – процедила она.
Несколько секунд, облокотившись напряженными руками на мои плечи, не дыша, ждала моего ответа, но, не дождавшись, резко оттолкнулась и выпрямилась. Стояла за спиной, как моя тяжелая тень.
Не глядя на нее, я поднялся и прошел в прихожую. Хорошо, что у меня ботинки без шнурков. В такой ситуации нет ничего хуже, чем сидеть и завязывать шнурки. А если еще узел...
Натянув обувь, услышал из кухни странный звук: сначала что-то резко высыпалось, а потом враздрызг зазвенело.
Это Алька вывалила в раковину ложечки, а заодно и слипшийся сахар высыпала.
Больше никаких звуков.
Было ясно, что она стоит у раковины и смотрит перед собой, куда-то в полку с чистой посудой, всем существом требуя, чтоб я подошел и обнял ее за плечи.
Тогда б она меня минуты через три простила.
Я вышел в подъезд.
Алька включила воду, и она потекла в сахарную горку. Сначала сахар, налипая, взбухал и темнел, а потом вдруг развалился и комками поплыл в сток.
На улице я пел песенку.
По дороге медленно проехали поливальные машины, ничего не поливая.
С минуту, чуть прихрамывая на больную ногу, я ковылял за ними, ожидая, что они включат свои усатые фонтаны и окатят меня как следует.
Налетел на молодую маму с сигаретой в зубах, свободной рукой она толкала коляску, в коляске лежал голый, покрытый равномерной хрусткой коркой младенец.
Сигарета выпала, младенец открыл глаза, лишенные ресниц.
Меня обозвали.
Вошел в подъезд, сел возле двух так и не прибранных туфель, поставив одну слева, а вторую справа от себя, и заплакал.
Ничего, это пройдет. Переживешь, это ж ты о себе плачешь. Только о себе.
– А меня можно проверить? – в третий раз спросил я, выслушав сначала удивленный, потом ироничный, потом раздраженный ответ профессора.