Когда машина остановилась, кто-то просунул мои руки в рукава рубашки. Открылись двери. В кабину ворвалась струя холодного воздуха, и, открыв глаза, я увидела Мередит; та уже ждала. На ней был плащ поверх пижамы.
Когда мы прошли мимо, она протянула руку и попыталась оттолкнуть Элизабет.
– Дальше я сама, – сказала она.
– Не трогайте меня, – прошипела Элизабет. – Не смейте меня трогать.
– Подождите в приемной.
– Я ее не оставлю.
– Или вы ждете в приемной, или я вызову охрану, – отчеканила Мередит. Сквозь растопыренные пальцы ног я смотрела, как Мередит оставила Элизабет стоять в приемной, а сама пошла вслед за мной в палату.
Меня осмотрела медсестра, записывая в карту повреждения. Ожоги головы и живота – расплавленная резинка трусов оставила на нем кольцевую отметину. Вывихнутая рука безвольно свисала вдоль тела, а грудь и спина в тех местах, куда Элизабет била ногами, превратились в сплошной синяк. Мередит записывала каждое слово медсестры в блокнот.
Элизабет хорошо меня обработала. И пусть, вопреки тому, что думала Мередит, это случилось не нарочно, результат был налицо. Синяки представляли собой неоспоримую улику. Их сфотографируют и вложат в мое дело. И если Элизабет расскажет, что пыталась спасти меня, бросавшуюся в самое пекло, ей никогда никто не поверит. Хоть это и правда.
И вдруг эти синяки подсказали мне безошибочный выход, план, который избавлял меня от необходимости смотреть в несчастные глаза Элизабет. Это был способ избежать чувства вины и сожаления, возможность никогда не возвращаться на сожженный виноградник. Я не могла взять на себя ответственность за причиненную Элизабет боль. И знала, что никогда не смогу. Дело было не только в пожаре; целый год я совершала один проступок за другим, и некоторые из них были незначительными, но остальные простить было нельзя. А Элизабет изменилась, став моей матерью. Через год после того, как я приехала в ее дом, она стала совсем другой, более мягкой и восприимчивой к боли. И если я останусь в ее жизни, она будет страдать всегда. А она этого не заслуживала. Ни на секунду.
Медсестра вышла в коридор. Мередит закрыла дверь тесной палаты, и мы остались одни.
– Она тебя била? – спросила она.
Я закусила губу до крови. Сглотнула кровь вперемешку со слюной. Мередит смотрела на меня не мигая. Я сделала глубокий вдох. Вперившись взглядом в дырочки на звукоизоляционных панелях, я дала единственно возможный ответ на ее вопрос – тот, который она ожидала услышать.
– Да, – ответила я.
Мередит кивнула и вышла.
Одно слово, и все было кончено. Элизабет пыталась пробиться ко мне, но я не хотела ее видеть. Мередит и медсестры оберегали меня.