В углу была черная металлическая винтовая лестница, уходившая в маленький квадратный люк в потолке. Грант полез наверх, а я за ним. На втором этаже была гостиная, такая тесная, что в ней умещались лишь двухместный оранжевый диван с бархатной обивкой и книжный шкаф от пола до потолка. Открытая дверь вела в ванную, выложенную плиткой, с ванной на кривых ножках. Телевизора и радио не было. Даже телефона я нигде не видела.
Грант вернулся на лестницу и провел меня на третий этаж, от стены до стены застеленный толстым поролоновым матрасом. Кое-где простыни сбились, и был виден крошащийся поролон. В двух углах была одежда: в одном аккуратно сложенная, в другом – сваленная кучей. На месте подушек лежали стопки книг.
– Моя спальня, – проговорил Грант.
– А где ты спишь? – спросила я.
– В центре. Обычно ближе к книгам. – Он прополз по матрасу и включил торшер. Держась за перила, я спустилась на первый этаж.
– Хорошо у тебя, – сказала я. – Тихо.
– Мне так нравится. Тут забываешь, где находишься. Понимаешь меня?
Я понимала. В водонапорной башне, при полном отсутствии автоматических и цифровых приборов, легко было забыть не только о месте, но и об эпохе, в которой мы жили.
– У меня дома внизу всю ночь репетирует панк-группа соседки, – заметила я.
– Ужас!
– Правда, ужас.
Он подошел к столу и разложил горячий клейкий рис по глубоким керамическим мискам. Протянул мне миску и ложку. От еды я сразу согрелась, и кроме того, рис оказался гораздо вкуснее, чем я ожидала.
– У тебя есть телефон? – спросила я, оглядываясь. Я думала, что в современном мире только у меня нет средства связи. Грант покачал головой. Я продолжала: – А другие родственники?
Он снова покачал головой.
– Отец ушел от нас, когда мне было семь. Вернулся в Лондон. Больше мы ничего о нем не слышали. Когда мать умерла, она оставила мне землю и цветы, больше ничего. – Он проглотил ложку риса.
– Скучаешь по ней? – спросила я.
Грант полил рис соевым соусом.
– Бывает. Скучаю по такой, какой она была, когда я был совсем маленьким. Тогда она готовила каждый вечер, а в школу давала бутерброды и украшала их цветами, которые тоже можно было есть. Но к концу жизни она стала путать меня с отцом. У нее начинался припадок, и она гнала меня из дому. Потом, когда понимала, что ошиблась, извинялась с помощью букетов.
– Ты поэтому здесь живешь? – спросила я.
Грант кивнул.
– А еще я всегда любил одиночество. Никто этого не может понять.
Я понимала.
Грант доел рис и положил себе добавки. Взял у меня пустую миску и положил мне тоже. Мы доедали молча.
Потом он встал, вымыл миску и поставил ее вверх дном в металлическую сушилку. Я сама вымыла свою и сделала то же самое.