— Не знаю, — сказал я, уже вновь превратившись в мальчика.
После того как директор разжевал все второстепенные вопросы, словно по складу характера его больше всего привлекали именно побочные обстоятельства, я вернул его к самому главному, по крайней мере, для меня.
— Вы должны пообещать, что не будете разговаривать с мистером Битти, пока я не уеду домой на рождественские каникулы, — серьезно сказал я. — А потом должны позаботиться, чтобы к тому времени, когда я вернусь, его здесь уже не было.
Я решил, что, раз я спасаю школу, директор обязан обеспечить меня, по меньшей мере, подобной защитой.
— Вздор! — раздраженно выпалил он. — Я не могу ничего обещать. — Он с тоской посмотрел на закрытую дверь, точно надеялся, что кто-то распахнет ее и прервет этот нескончаемый разговор. — А сами-то вы уверены, что не стали еще наркоманом? — спросил он. — Может, попросить работников отдела борьбы с наркотиками принести вам кое-что из их интересной литературы о наркомании? Уверен, у них есть отличные брошюры, наверняка есть, сами знаете, мы платим налети… — Он так и бормотал что-то себе под нос, пока я не сумел выскользнуть из кабинета.
Ни один человек не был достоин меня.
Перед рандеву с Битти мне еще предстояло убить двадцать минут — пауза, которая меня возмутила, так привык я уже к строгому расписанию в жизни великого человека, человека, умудренного опытом.
Директор, как выяснилось, все испортил. Он и вправду вызвал спецов по наркотикам, которые и вправду вручили мне брошюру о героине. Моему возмущению не было границ. Мистера Битти уволили, но почти до конца следующего семестра разрешили ему бездельничать в школе. Поскольку Битти не мог заявить о том, что мы с ним занимались сексом, на собрании учителей он обвинил нас с Декуинси в любовной связи. Добрый старый Декуинси вступился за меня, хотя был до глубины души потрясен; такого обвинения как раз и недоставало, чтобы до смерти его напугать. В конце концов Битти от нас уехал. Вновь я увиделся с ним только через три года, когда уже учился в колледже, а он играл на барабанах в дуэте музыкантов на студенческом танцевальном вечере. Наши взгляды встретились. Я почувствовал, что должен сказать ему, как горько раскаиваюсь в своем тогдашнем поступке. Использовав его, я о нем тотчас забыл — точно так же папа некогда обошелся с Эллис, женщиной, работавшей на адресографе.
Ах, я мог бы рассказать еще кучу историй. О'Рейли, у которого, конечно, оказалось пристрастие к амфетаминам, перенес как-то нервный срыв, и его пришлось на несколько лет отправить в клинику. Мой приятель Хауи, в соответствии со своим предсказанием, умер, не дожив до двадцати лет. Я приходил к нему в больницу, когда он был уже смертельно болен. От нефрита он весь пожелтел и обрюзг. Мне пришлось держать ему зеркало, чтобы он смог самостоятельно подстричься: «Не хочу доверять свою последнюю стрижку этим бездельникам», — кокетливо произнес он — в отчаянном положении в нем вновь на миг проснулся прежний щеголь-нацист. Приехавший на похороны отец Хауи оказался молодым руководителем среднего звена из крупной корпорации. Заупокойная служба состоялась в траурном зале Маккейба (я произносил «мраккейба»). Я нес гроб. Там был орган «Хаммонд», беззубым ртом жевавший церковные гимны, точно не музыку, а хлеб, вымоченный в молоке. Проповедь читал наш придурковатый красавец-капеллан. Он ни разу и двух секунд не поговорил с Хауи, который, впрочем, был воинствующим атеистом. Кстати, вскоре капеллана застали в постели с женой одного из учителей и не только уволили из Итона, но и лишили сана. Его брат подыскал ему место руководителя лыжной туристской группы из пылких студенток в Швейцарии, где в последний раз слышали, как он йодлем отмечает свой путь к смерти, пропустив поворот и сорвавшись и расселину.