В тот день мы с Питером и Кевином отправились на маленькой моторке рыбачить. Погода стояла жаркая, сырая и облачная, и мы напрасно ждали клева. Мы бросили якорь в болоте, где нас окружали заросли полого тростника, царапавшегося о металлические борта лодки. Я сильно вспотел. От пота саднило в правом глазу. В ухе пищал комар. Запах бензина, который исходил от мотора (из-за мелководья слегка приподнятого) отказывался улетучиваться. Мальчишки пугали друг друга дохлыми червями из баночки для наживки, и крики Питера и топот ног распугали всю рыбу в озере. Когда я попросил их посидеть спокойно, они обменялись все теми же самодовольными ухмылками и принялись меня передразнивать, повторяя мои слова и постепенно охватывая голосами всю гамму: «Могли бы и поделикатнее». Вскоре шутка потеряла остроту, и они перекинулись на что-то другое. Так или иначе — но когда именно? — я повел себя как девчонка; одно за другим перебирал я в памяти мгновения прошедших дней, пытаясь с точностью до минуты установить, когда я себя выпил По зеркальной, курящейся туманом поверхности озера мы поплыли в обратный путь. Всё вокруг было бесцветным, жарким и неспешным. Вой мотора в этом вялом, скучающем мире казался особенно жутким — точно шрам на лице пустоты. Я отправился погулять в одиночестве.
Спускаясь и поднимаясь по склонам холмов, я брел по узкой дороге, тянувшейся позади коттеджей, которые повернулись фасадами к озеру. Фыркая и чихая, проехала старенькая машина, битком набитая чернокожими служанками. Был вечер субботы, назавтра их ждал выходной. Вечер они проведут в негритянском клубе в двадцати милях отсюда, они наденут платья, будут до глубокой ночи танцевать и смеяться, есть грудинку, будут разговаривать громче и хохотать заразительнее, чем это удавалось им в другие дни недели, в тех добропорядочных домах, где они служили. Они почти всегда были изгнанницами, рассеянными среди чужих; только раз в неделю власти позволяли их племени собираться вместе. Это были жизнерадостные люди, вынужденные гасить пламя своего веселья и постоянно поддерживать лишь самый тусклый его огонек. В тот миг я и сам поверил в то, что мне тоже свойственны жизнерадостность и веселье, только не было возможности их проявить.
Сгущавшуюся позади удалявшейся машины тишину нарушало лишь монотонное пение сверчков. Их песня казалась похожей на пульсацию одиночества, на сердцебиение, звучавшее во всех проводах моих вен. Я был безутешен. Вновь я вспомнил о своей несбыточной мечте стать генералом. Я так сильно жаждал власти, что уверил себя, будто уже сполна ею наделен, будто сделался гнусным интриганом, и ядом, сочащимся из моих пор, способен уничтожить любого. Собственное величие меня ужасало. Я нуждался в жертве, которую мог бы предать.