Однажды вечером, когда Ёжика не было с нами, я сочинил и предложил ребятам сыграть и записать пьеску о голодовке в Гомеле. Люди выходили на улицу, кричали различные лозунги, потом в конвульсиях помирали, проклиная Чернобыль, атомную энергетику с Курчатовым и гомельские городские власти. Сашка вошел в тот момент, когда я пищал в микрофон: „Дайте хлеба гомикам!“ Быстрыми шагами он подлетел ко мне, схватил за воротник и начал дубасить по голове. Никогда я не видел такого красивого озверевшего лица! Досталось и магнитофону, и Мишке, пытавшемуся Ежа остановить. В конце концов я поднялся, мы с Сашкой выскочили в темный предбанник, где и продолжали что есть силы лупить друг друга. Мощный Мишка подоспел, когда мы катались по полу, мертвой хваткой вцепившись друг в друга. Результаты были налицо, вернее, на лицах: у меня — фингал под глазом, у него — чуть ниже, на щеке. Следы любви у всех разные…
Два дня мы не разговаривали. Первым пошел на примирение я, сказав, что и он может что-нибудь сочинить про москалей. И пообещал больше не называть его „гомием“. Мы, совсем как мужчины, пожали руки и начали друг с другом разговаривать. Да и повод нашелся хороший — очередная пьянка по случаю выписки Мыша. Он обещал вскоре прийти попрощаться совсем, так как был полностью уверен в своем скором дембеле. И действительно, в самом конце октября мы с ним простились. Я не нашел нужных слов, чтобы выразить, сколько он для меня значил и как мне его будет не хватать. Многим позже я написал ему это в письме, но ответа не получил до сих пор.
Чувство почти что вседозволенности развивалось у нас с каждым днем. На токарном станке Серёжка выточил несколько деревянных пенисов и гонялся за мной с ними по всему штабу, пытаясь запихнуть то в рот, то прямо со штанами в зад. Повизгивая, я убегал от него, постоянно думая, не слишком ли быстро я бегу. По вечерам играли в предбаннике в футбол, всё больше с Серёжкой, иногда — с Сашкой. Мячом служил старый носок, набитый тряпьем. Однажды я попал в висевший на стене гипсовый барельеф Ленина, который разбился на мелкие кусочки. Но никто и не подумал испугаться. Смели в совок — и в мусор. Заметит Бадма — скажем, что украли. Мишку с Сергеем в один день перевели из неврологии в кожное отделение. Ничего такого у них не выскочило, просто уже неприлично долго они раздражали психов своим пребыванием там. Ёжика перевели в ЛОР-отделение. Следующей была моя очередь. Я напомнил Бадме про обморок, и он начал готовить почву для перевода меня в неврологию.
Кожное отделение, куда я иногда наведывался к своим друзьям, было самым обшарпанным из тех, которые я видел за всё время службы. Казалось, гонорейные частицы и бледные трепонемы летали по воздуху, оседая на облезлых стенах. Я не завидовал Мишке с Серёжкой, даже жалел их. А им — хоть бы хны. По ночам веселились от созерцания необычного аттракциона: больные на кожу и органы солдатики по простыням затаскивали на третий (!) этаж местных шлюх. А те хороши! Лезли, как чемпионки Белоруссии по акробатике или спортивной гимнастике. Ладно, „венеры“ не боялись — испугались хотя бы высоты! Но нет: когда спереди свербит, всё нипочем — по себе знаю. Но у меня, в отличие от них, свербело сзади.