— Зачем вы все это? — еле слышно произнес Кандауров. — Спать хочется.
— Это вы еще счастливчик, что вам спать позволили. Больше — не позволят-с!
— Оставьте! Спать, — пролепетал Кандауров. Силы оставили его, он провалился в беспамятство…
Через десять минут Завьялов сидел в кабинете розовощекого и рассказывал о разговоре в камере.
— Н-да-с! — розовощекий пристукнул ребром ладони по столу. — Он ничего не скажет, это как пить дать. И пытать его бесполезно: слаб он, чуть что — в обморок падает. И казнить его изысканно удовольствия не будет. Он не почувствует. Жаль… Так что, видимо, придется его того, в расход, а?
— Видимо, так, Авенир Фаевич, — закивал Завьялов. — думаю, что ценности он для нас не представляет. Второй по виду ведь такой же?
Розовощекий кивнул.
— Тем более по ту сторону границы что-то затевается. Видать, засуетились белые, не начали б чего. Как бы эвакуироваться не пришлось, вам не кажется?
— Мне ничего не кажется! — рявкнул на него розовощекий. — Кажется — креститься надо!
— Это уж вы увольте, Авенир Фаевич, это оставьте попам…
— Нет у нас попов! — розовощекий сильно ударил по столешнице, стакана заходили ходуном, ложки в них зязвякали. — Почти нет, — поправился он. — Но скоро не будет вообще… Этого, сокамерника вашего, к утру — в расход! Некогда с ним цацкаться!
…Наутро Кандаурова вынесли в тюремный двор. Вверху сияло яркое солнце. Он зажмурился и начал читать молитву Господню.
«Да будет воля твоя, яко на небеси и на земли…»
— Готовсь! — крикнули где-то в отдалении.
«И остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим…»
— Именем революции…
«И не введи нас во искушение…»
— Пли!
«Но избави нас от лукавого! Аминь!..»
Станица Больше-Аринская, что на севере Амурской казачьей области, еще спала, укутанная плотным туманом, опустившимся ночью с гор. Первый петух едва расправил слежавшиеся за ночь крылья, встряхнулся, чтобы затянуть свою зорьку, но тут же взбрыкнул, как пришибленный, и пугливо заметался по двору, испуганный недалеким выстрелом.
Взнялись собаки, захрипели лошади, в отдельных избах затеплились огоньки. Еще выстрел, еще. И вот уже вся станица загомонила, ожила. На центральную улицу один за одним выбегали казаки, обвешанные шашками и винтовками, и, застегиваясь на ходу, спешили к сходу.
— Айда в правление! — кричали они друг дружке, ходя каждый твердо знал, куда бежать: копившееся долгие годы терпение прорвалось-таки и выплеснулось теперь в единый порыв тысяч душ.
Во дворе станичного правления уже сидели, один к одному, члены станичного сбора — десять старейших казаков Больше-Аринской. Это были так называемые «тридцатидворные» — они выбирались каждый от тридцати дворов станицы. Подбегавшие казаки оправлялись, занимали места поудобнее, готовились слушать. Еще накануне они узнали, что сегодня утром по выстрелам в Крапивной Пади следует немедленно бежать в правление при полном вооружении, у кого какое еще оставалось. Практически все казаки сохранили шашки, кое-кто схоронил винтовки и наганы, и теперь перед правлением собралась довольно внушительная сила, нетерпеливо гомонящая и готовая на все.