Но как выкарабкиваться и что для этого нужно сделать, какой первый шаг предпринять — Суглобов не знал. Жила только в нем эта животная жажда жизни, и сознание того, что, возможно, с жизнью-то как раз и придется расстаться, цепким кольцом ужаса сковывало сознание и волю Суглобова. Он судорожно хватался за одну мысль, за другую, но все эти мысли проносились мимо него, как поезда мимо заброшенного полустанка, и ни одна, казалось, не хотела даже задуматься, что есть на свете такой полустанок…
Его держали в отдельной камере барнаульской тюрьмы. Он часами лежал и смотрел в загаженный несколькими поколениями узников потолок, без аппетита, механическим хлебал пресную баланду с несколькими масляными пятнами на поверхности, читал примитивные, непрофессиональные газеты крайкома партии большевиков, курил дешевые папиросы — ему приносили каждый день по пачке (с чего бы это?) и чувствовал, как тошнило его, как выворачивало наизнанку от сознания собственного бессилия. Его, привыкшего всегда и во всем полагаться только на себя, вдруг поставили, как в карцер, в узкие рамки ограничений, которых он, сколько ни хотел, никак не мог преодолеть. И дело было совсем не в ограничении пищи или передвижений. Прошедший окопы германской войны, на фронте он, случалось, сутками не ел и неделями сидел в узком полутемном блиндаже. Нет, сильнее и больнее всего жалила мысль, что его хотят заставить и мыслить по-другому, и другие книги читать, и жизненные ценности проповедывать согласно догмам «нового общества».
Кое-что про это общество рассказал ему следователь, беседы с которым стали регулярными. Эти беседы случались почти каждый день. Его выводили из камеры, вели по длинному коридору мимо прочных чугунных дверей, из-за которых чего только не доносилось: пение, ругань, дикий, безумный хохот, порой плач и рыдания. Потом вводили в дешево отделанный кабинет, усаживали на металлический стул, прикрученный к полу, и привязывали запястья к подлокотникам. Потом входил следователь, сутулый, тощий человечек, похожий на исполнителя роли Дон-Кихота в каком-нибудь сызранском ярмарочно-балаганном варьете, усаживался за широкий дубовый стол, обитый темно-вишневым сукном, и беседа начиналась.
Первые беседы немного походили на допрос, правда, без свойственной допросу резкости, категоричности. Следователь попросил Суглобова рассказать все о себе. И тот рассказал обо всем, честно и неприкрыто: о войне, о покушении на Мизинова, о дезертирстве из армии, о вольной жизни и украденных миллионах.
— Так-так, — кивнул следователь. — Значит, вы хорошо знакомы с генерал-майором Мизиновым? — уточнил он.