— Терпеть не могу вон того, чахоточного, — брезгливо шептала Люся.
— Отчего же? Он не так уж плох, — возражал Остолопов.
— Он — настоящий расстрига, — горячилась Люсенька. — Он из компании Сперанского. В Оренбург был сослан, а теперь оперился...
— Сперанский, в сущности, неплохой человек, — удивлял Остолопов Люсеньку... Она еще больше сердилась на чахоточного Каминского, уводила лейтенанта с танцевальной площадки.
За проверкой таможни оренбургцы не заметили, как пришла зима. Выпал обильный снег. Дома на склонах гор, мечети, минареты — все покрылось белым снежным убором. Каминский забеспокоился, как бы не замерз Каспий: придется зимовать в Баку в ожидании корвета. Вскоре, однако, проглянуло солнце, со склонов по улицам к морю потекли ручьи. На крышах домов и мечетей завозились, зачирикали воробьи... Зима отступила...
Кият приплыл на Красную косу в середине декабря. Русский корабль стоял на прежнем месте, неподалеку от берега, над которым серо-красными громадами нависали горы. Команда корабля встретила Кията вопрошающими взглядами.
— Ничего не слышно, Кият-ага? — спросил Пономарев.
— Нет, не слышно, — ответил он с тяжелым вздохом и ободрил: — Много не думай, Максим... Вернется... Я его благословил на дорогу. Если аллах принял мои благословения, — вернется.
— Будем надеяться, — упавшим голосом отозвался Пономарев и крикнул Басаргину, чтобы позвал Якши-Мамеда.
Юноша вылез из трюма: там он с матросами и казаками укладывал ящики, разбросанные во время качки. Красивый, с горбатым птичьим носом, широкоплечий, но тонкий, как девушка, в талии, Якши-Мамед выглядел истинным джигитом. Кият боялся, что погубит сына тоска по дому, изменится он лицом и телом, но нет — Якши-Мамед выглядел хорошо. И держал себя так, будто был здесь ханом, а все подчинялись ему. Увидев отца, он нахмурился, затем улыбнулся и подошел, склонил голову. Кият хлопнул его по плечу, стал расспрашивать, как живется на корабле: хорошо ли поят-кормят, не обижают ли? Якши-Мамед морщился: видно было — не по душе ему такие жалкие вопросы. Он обижался, что отец забыл о возрасте его. Якши-Мамед уже давно не ребенок, ему восемнадцать лет.
Офицеры и казаки с матросами, что стояли о бок, разошлись по своим делам, оставила Кията с сыном. Якши-Мамед, как только все отошли, сказал с жаром:
— Эх, ата, вот бы нам такой корабль построить! — Он запрокинул голову и махнул рукой, указывая на мачты и спущенные паруса. — Плавали бы — куда хотели. Можно было бы даже на море жить. Овец, верблюдов на островах бы пасли, а сами на корабле жили. Коней тут тоже можно уместить!