— Были такие, когда рыба дурная была. Теперь и рыбаки и рыба поумнели.
— Хорошо рассудили, — сказал, кивая и улыбаясь, слегка захмелевший от наливок хозяин. — Помнишь, баба Утя — извините, я свою старушку по-домашнему, бабой Утей зову — у нее вся живность на попечении, у меня пчельно-садово-огородная часть. Так она выйдет кликать птицу, очень напевно получается: ути, ути, ути...
Жена махнула на него салфеткой с красным петухом, нарочито крикливо пропела:
— Ути, ути!.. Мой голос мои ути на другом конце деревни узнают, а с твоего — все меня Утей кличут.
Пока Ивантьев, Анна, хозяйка смеялись, Борискин рассказал:
— Лет десять назад было. Появился тут один бывалый парень — и рыбачил вроде, и золото добывал, и лес валил, а главным делом — выпивал крепко. Когда денежки кончились, залез в мою амбулаторию, весь спирт выкрал. Квартировал он у бабки Самсоновны, какой-то дальний ее родич, там я его и обнаружил чуть тепленького. Сказал Самсоновне: в суд подавать не буду, а отработать твоему отдыхающему придется. Как очехмарится — пусть приходит. Двадцать дней проработал у меня бывалый парень, наколол гору дров для больницы, почистил уборную, да баньку на моем дворе мы вместе перебрали. Когда смывали трудовой пот, он и признался чуть не со слезой: в жизни такой трудной работы не делал, лучше в Арктику на пять лет завербоваться, чем так по-скотски вкалывать. И быстренько убрался куда-то.
Теперь смеялись все, живо воображая простоватого детину, избалованного приключениями, на унизительной сельской работе.
— Ваша очередь, — попросила Анна. — Какой-нибудь случай морской. А сначала — рыбу какую ловили? Есть красивые названия: нототения, аргентина... Макрурус — можно перевести как мокрый русский...
Анна сияла дымчато-серыми, простецки любопытными глазами, щеки у нее раскраснелись, пухлые губы вздрагивали от веселости. Она была рада, конечно, гостю, новому человеку на хуторе. Ведь здесь скучно, особенно зимой, кино, культура — на главной усадьбе колхоза, а с осени сюда и автобусы не ходят: пионерлагерь на Жиздре закрывается, обслуживать пять дворов — слишком накладно. Потому-то она вчера и колядовала больше всех, придумала трубу бабке Самсоновне закупорить. И сегодня нарядилась в самое свое любимое — белый тесный свитер, темную лавсановую юбку; подтянулась, подобралась, чтобы скрыть полноту, — гость-то хоть и пожилой, крупный, но поджарый. Все это заметил, отметил для себя Ивантьев и смутился немного: не думал, что чем-то заинтересует тридцатилетнюю женщину, а она вот даже нарядилась ради него... Правда, в своем киоске-магазинчике Анна бывала к нему внимательна, осторожными намеками вышучивала его деревенскую жизнь, предлагала то колбасу, то свежего сыра — продуктов дефицитных, редкостных здесь. Объяснял он ее заботу просто: сочувствует, помогает одинокому зимовщику. И сейчас Ивантьеву ничего не оставалось, как свалить все на хуторскую скуку и попытаться рассмешить Анну каким-либо рыбацким рассказом. Но юмористом он не был, начальственная должность мешала ему часто спускаться в матросский кубрик, и баек соленых знал он немного; оттого начал просто, скептической улыбкой извиняясь за свое неумение веселить.