Нет, он не умел объясняться стихами, не сложил за всю жизнь ни одной песни, но тонкое чувство, через которое приходил к нему весь окружающий мир, не оставляло сомнения в особой одаренности этого человека. Он видел и понимал больше, чем те, для кого кованый сундук был дороже песни рожка или запаха кашки, поднявшей под утренней росой свою белую кудрявую головку…
Богатство пастухов часто не оставалось в себе. Когда увиденного и понятого накапливалось много, это приобретенное тонкой, внимательной душой вдруг начинало петь какой‑нибудь очень простой, но надолго запоминающейся песней…
Шла Лизуха с Шильды пеша,
Принесла Петру депешу…
Говорит Петро Анюшке:
— Отберут у тя коклюшки…
Вам, наверное, не все понятно здесь. Но здесь нет ни безграмотности, ни желания втиснуть в размер стиха форму родительного падежа личного местоимения «ты». «Ты» — это очень русское слово. Оно родилось много раньше, чем узаконенный кодекс о склонениях и падежах. По этому кодексу меня учили знать, что есть: ты, тебя, тебе… Но когда принимали это постановление, наверное, забыли пригласить ходоков из нашего леса. А может, они и были на великом собрании, но их голоса не учли по причине малочисленности. Ходоки вернулись в лес, по–прежнему валили ели, ловили рыбу, возили на продажу рябчиков, грибы и клюкву и легко справлялись с местоимением «ты» по–своему… Ты, тя, те — безграмотность?.. Не знаю. «Ты» — это не французская или немецкая гостья, а очень свое, простое, и это «ты», может быть, не обидится, если его произнесут чуть–чуть по–другому… Так что очень прошу вас понять, что «тя» вместо «тебя» — это не из желания сохранить музыку стиха.
Что еще в этих четырех строчках… «Пеша»?.. «Пеша» означает, что по дороге из Шильды не всегда проедешь, а потому часто приходится ходить пешком даже почтальону… Вот и все. А «коклюшки» — это местное название клочков земли.
Простота хранится памятью людей, а вместе с музыкой слова доходит до тебя ясно и очень запоминается, как песни Алехи Глазова про Лизуху, Петра и депешу.
Алеха Глазов тоже был пастухом, лесным загадочным пастухом в нашей деревушке. Тогда он придумывал песни, отдавал их людям, и люди пели эти песни, как поют свои старинные, протяжные и всегда сердечные и как поют «Три танкиста», «По диким степям Забайкалья…» и «Бабье лето».
От всех остальных лесных пастухов Алеха Глазов отличался редкой и бурной неуемностью нрава. Возможно, эта черта характера и не давала ему оставаться при стаде каждый год. Он вечно что‑то искал, уходил, снова возвращался, снова менял батожок пастуха на рычаги бульдозера, снова приходил на наши выпасы, рядился в пастухи, приносил с собой пережитые за прошлый год истории и новое нетерпение опять вернуться туда, где эти истории, по его мнению, еще не были как следует доведены до конца.