— Почему несчастная, мама? — старался я разубедить ее. — Еще ничего неизвестно, где он. Может, наш Лешка воюет против немцев! А разве то счастье, как у Николая? Ему и радуется-то одна бабка Марина…
Мама прижимала мою голову к своей груди, говорила сквозь слезы:
— А если он так же, как тот, которого вы похоронили?..
Мама не в состоянии была ходить часто к лагерю и поэтому почти через день посылала меня одного. Со мной ходил и Митька высматривать отца. Иногда за нами увязывался и Васька.
Мы подолгу слонялись вокруг лагеря и к вечеру возвращались домой. По дороге Митька мечтал вслух:
— Народу сколько! Достать бы наган, ночью часовых пострелять и всех бы выпустить! Представляешь себе, целая армия в тылу! Вот дали б немцам жару!
— А винтовки?
— Хм, чудак! У немцев отняли б, часть у часовых, а часть вон у тех, которые сидят в казармах. А потом в бараки к итальянцам — и все, хватило бы оружия! Только заранее предупредить их, бросить записку: «Товарищи, будьте наготове, сегодня ночью вы будете свободны», — или еще там что-нибудь.
Митькин план мне нравился, я его горячо поддерживал. Васька либо молчал, либо высказывал осторожные сомнения, но Митька тут же на него набрасывался, и тот умолкал.
Однажды мы пошли к лагерю без Васьки: в карманах у нас были свежие листовки.
— Вот обрадуются! — говорил я. — Ведь они ничего не знают, что там делается, правда?
— Еще бы! — поддержал меня Митька. — Когда ты принес мне первую листовку, я даже не помнил себя от радости. А почему так — и сам не знаю.
— Потому что наша листовка, оттуда. Здесь говорят, что всему уже конец, а оно, брат, нет!
— Конец будет, только кому — вот вопрос! — Митька хитро улыбнулся, довольный, что сумел так хорошо сказать.
Я его понял и ответил:
— Конечно, фашистам!
— Вот именно!
Изможденные пленные стояли внутри лагеря вдоль проволоки. Им иногда бросали через заграждение кусок хлеба, бурак, початок кукурузы. Бросать, конечно, не разрешалось. Если замечал патруль, он подбегал к толпе и прикладом отгонял подальше от проволоки, грозя застрелить.
Митька выбрал момент и швырнул через проволоку завернутый в листовку камень. Чтобы никто не заметил, мы даже не смотрели, куда упала листовка.
У нас было всего три листовки. Благополучно перебросив их через проволоку, мы отошли в сторонку, сели на траве. Митька снял кепку, вытер на лбу пот.
— Жарко… А смотри, как рука дрожит, — сказал он.
Его рука лежала на коленке и тряслась, словно была под током.
— Почему? — удивился я.
— Не знаю. Это вот когда последнюю хотел бросить, а часовой оглянулся. Я еле сдержал руку, а по всему телу как электричество прошло, и рука, видишь, дрожит, успокоиться не может.