— Тише ты, — зажал он мне рот рукой. — Разве можно орать?
— Откуда вы, оттуда?
— Оттуда, — кивнул он головой.
— На парашюте?
— Разве это имеет значение? Пешком… — улыбнулся он.
— Если на парашюте, его можно разрезать, сшить платье и отвезти променять на хлеб, — объяснил я. — А вы что — партизан или, может, разведчик?
— Подожди, не все сразу. Дай хоть что-нибудь мне спросить…
— А то у нас совсем партизан нет.
— Нет? — удивился дядя Андрей и хитро сощурил глаза.
— Нет, — убеждал я его. — Мы с Митькой хотели убить коменданта. Да разве из поджигалки убьешь? Глаз себе Митька чуть не выбил — и все. А теперь мы готовимся освободить пленных из лагеря. Только нагана нет. У вас есть наган?
— Есть.
— Один?
— Один.
— Жалко. Если б два, вы б нам один дали.
— Обязательно. — Дядя смотрел на меня ласковыми глазами и крепко сжимал мое плечо. — Это какой же Митька?
— Горшков, их хата на углу стоит.
— Отец машинистом работал? Знаю. — Дядя помолчал. — Тут немцы поблизости где-нибудь стоят?
— Нет. На нашей улице редко они останавливаются. А у нас всего лишь одни раз стояли, да и то не настоящие немцы.
— Как не настоящие?
— Австрийцы. Двое их всего было. И ничего нам не сделали. Только в последний день, когда уже уходили, плакали. Один говорит маме: «На фронт… капут… Я никс война». Это значит — не хочу войны. «Война никс гут». Других выгоняли из хат в сараи, а у нас ничего. Ну это потому, что не настоящие немцы, а австрийцы. Правда?
— Плакали, говоришь? — переспросил дядя.
— Плакали.
— Почувствовали, значит, как с русскими воевать.
— У нас сейчас пленный живет.
— Какой пленный?
— Обыкновенный, наш русский, из лагерей. Мама сказала, что это наш Лешка, его и отпустили.
— Так просто? — удивился дядя.
— Нет. За взятку отпустили. Ну сейчас там уже не то, и близко не подпускают к лагерю.
Дядя Андрей покачал головой, то ли удивляясь, то ли сожалея о чем-то.
— Ну, а что этот пленный, куда он смотрит? — спросил дядя.
— Как куда смотрит? — не понял я.
— Ну, чем он занимается, что говорит, что думает дальше делать?
— А! Через фронт думает идти, к нашим. У него рана уже почти совсем зажила.
— Через фронт?
В этот момент меня позвала мама:
— Ну что ты там, провалился, что ли? Никак не можешь без баловства.
Я кинулся было к выходу, но меня удержал дядя. Он приложил пальцы к губам, прошептал:
— Никому ни слова, понял? Ни матери, — помолчав, он добавил: — ни Митьке.
Я кивнул понимающе головой.
— Иди. Принесешь мне незаметно воды, пить хочу.
Я спрыгнул с сарайчика, мама набросилась на меня с упреками:
— Ну что, спрашивается, делал там так долго? Домовой тебя держал, что ли?