Мадонна миндаля (Фьорато) - страница 171

Монах в черно-белом одеянии доминиканца поднялся на квадратный постамент, как бы венчавший крепостной вал, и гнусавым голосом стал произносить на латыни диатрибу[47] в адрес всех грешниц, начиная с Евы и пробираясь сквозь века к сегодняшнему дню. Его гневная речь вызвала одобрительный рев толпы. Люди ученые, знавшие латынь и согласные с мнением монаха, старались разъяснить окружающим смысл его витиеватого обличения, а неграмотные просто чувствовали созвучность священного гнева собственным переживаниям, а потому поддерживали оратора громогласными выкриками: «Да-да, верно!» Монах вещал добрый десяток минут, прежде чем Бернардино понял, в чем предназначение той квадратной каменной плиты, на которой стоял оратор, и похолодел от ужаса, несмотря на шерстяное одеяние.

Вскоре вернулся Банделло. В руках у него был тот же тяжелый кожаный кошель, и он, спускаясь к ним, еще издали покачал головой.

— Никто брать не желает, — сказал он, подойдя ближе. — Даже в наш век сплошных подкупов люди не решаются в такой ответственный момент идти против толпы. В общем, ей конец.

Бьянка с мрачным видом кивнула, словно соглашаясь со справедливостью его слов, и все трое стали наблюдать за происходящим. Из башни Боны Савойской вышли два вооруженных сержанта, за которыми следовала какая-то неясная фигура с яркими, медно-рыжими волосами. Пока эти трое неторопливо шествовали по крепостной стене, Бернардино успел догадаться, что это и есть графиня, закутанная в золотистый плащ с серебряной оторочкой. Толпа насмешничала и злобно шипела, завидев, как эта маленькая печальная процессия вынырнула из густой тени, отбрасываемой башней. А потом, когда графиня приблизилась к эшафоту, чернь взорвалась громкими выкриками и сквернословием, принесенным с собой из хлевов и жалких хижин. Крики «шлюха! потаскуха!» доносились, казалось, отовсюду, и Бернардино не могло не восхитить то спокойствие, с каким эта маленькая женщина держится перед беснующейся толпой. Похоже, всенародное осуждение было ей совершенно безразлично, но Бернардино про себя продолжал удивляться: как же графине удалось заставить сразу два сердца биться с такой силой, что мысли ее любовников обратились к убийству? Красота ее явно знавала лучшие времена, она сильно расплылась в талии, и кожа у нее была загорелой, как у простой крестьянки. Бернардино заметил также, что природа не имеет ни малейшего отношения к ярко-рыжему цвету ее волос: дама пользовалась теми же красками, что и знатные венецианки, желавшие осветлить свои кудри или придать им модный рыжеватый оттенок. Затем графиня вдруг остановилась и обернулась к плачущей служанке, несшей ее шлейф. Она поцеловала девушку в щеку и одарила ласковой улыбкой, и от этой улыбки у нее на щеках сразу появились такие очаровательные ямочки, что Бернардино понял, как много красоты и чудесных любовных утех способно еще пообещать это, лишь на мгновение просиявшее лицо. Сделав несколько шагов, графиня снова остановилась и расстегнула на шее застежку плаща, а когда палач с закрытым капюшоном лицом вышел вперед, опустилась на колени и сама положила голову на плаху. Теперь Бернардино мог хорошо рассмотреть ее лицо и успел заметить, как много различных чувств промелькнуло на нем в последние мгновения жизни графини: и жалкий, презренный страх, и печаль, и не забытая радость жизни, и память о том, как она умела любить и быть любимой, и воспоминания о вкусе благородного вина и сочного жаркого из ляжки молодого оленя, а еще о том, как пахнет тело возлюбленного во время жарких любовных утех… И все эти чувства и воспоминания были смешаны с печалью о том, что ей придется покинуть этот мир. И с тошнотворным ужасом. Но и печаль, и ужас скрывались в тени иных, более ярких ее свойств, царивших здесь, подобно тому, как царят на сцене великие актеры: все прочие ее чувства и переживания затмевали свойственные графине от рождения гордость и благородное достоинство. Бернардино ощутил, как глаза ему обожгло слезами, но все равно старался смотреть и запоминать, ибо то, что переживала сейчас эта женщина, было подлинным, это были страдания не гипсовой святой, а живого человека, над которым уже занесен топор. Все произошло так быстро, что Бернардино не сразу поверил, что это конец. Топор упал, со свистом рассекая воздух, и жаркие лучи солнца подарили прощальный поцелуй мелькнувшему в воздухе лезвию. Кровь брызнула ручьем, окропив толпу, и правосудие свершилось. Палач высоко поднял голову графини, показывая ее толпе, глаза казненной закатились под лоб, и видны были только белки, навсегда исчезли и очаровательные ямочки у нее на щеках.