- Доченька... - шагнул к ней отец.
Девочка испуганно заплакала, кинулась к матери, уцепилась за ее юбку.
- Дашенька, это же тятька твой. Отец это, глупенькая... - гладила Агата по спутанным волосенкам дочь, не в силах унять слезы.
- Так... Ну, а сын где? Володька...
- Воду косарям возит. А пополудни в пекарню за хлебом приедет... Я пришлю его. Я, как сенокос начался, в пекарне ведь стряпаюсь.
Через час, побрившись, умывшись, переодевшись, Иван сидел за столом, ощущая, как непривычно кружится от одной-единственной рюмки водки голова. Агата рассказывала новости - кто умер, кто на ком женился. Некоторые события были трех-, четырех-, пятилетней давности, но для Ивана все было ново.
- А Кашкариху-то помнишь? Лушку Кашкарову? Все-таки перевез ее Макарка Кафтанов в Шантару. Купил дом и перевез, а сам опять в тюрьму. Рядом с твоим братом живет теперь Лушка...
Иван слушал, глядел на дочь, подперев щеки обеими ладонями. Девочка все еще не могла понять, что этот незнакомый худой человек - ее отец, сидела на другом конце стола, поглядывала на него, как зверек, сосала липкие конфетки.
Скрипнула дверь. Иван медленно встал. Панкрат Назаров, постаревший, забородатевший, в синей, подпоясанной шелковым шнурком рубахе, как-то вовсе не походил на председателя колхоза, скорее на какого-нибудь плотника или бондаря. Он снял плоскую фуражку, с которой посыпались опилки, повесил на гвоздь.
- С мельницы я. Глядел, как ладят... К осени пустим. - Прошел к столу, долго, не мигая, в упор, смотрел на Ивана зеленоватыми, в густой ряби морщип глазами. - Ну, приехал?
- Вернулся, - ответил Иван.
- Что ж, здравствуй.
- Здравствуй.
Назаров говорил как бы нехотя, через силу. От этого Ивану стало неприютно.
- Да ты садись, садись, Панкрат! - засуетилась Агата, подставила председателю тарелку, положила вилку с деревянной ручкой. - Вот, закусите, выпейте.
- Это можно, - проговорил Назаров, усаживаясь, - Ну, с возвращением!
Они выпили из мутных граненых рюмок. Панкрат закашлялся, кашлял, отвернувшись, долго, до слез в глазах. Агата подала ему полотенце, он вытер слезившиеся глаза.
- Пить тебе нельзя, - сказал Иван.
- Не надо, - согласился Панкрат. - Легкое гноиться зачало. Пуля там колчаковская, язви ее, долго ничего лежала, а потом зашевелилась. Доктора говорят - вырезать надо, легкое отнять. И Максимка, сын-то мой, - помнишь, нет его? - тоже пишет в письмах: делай, мол, операцию, медицина нынче силу взяла... Да страшно...
- А все равно надо, - промолвил Иван. - Как он, Максим твой?
- Ничего, служит под Львовом-городом. Нынче в капитанский чин возведен. Ты, Агата, ступай в пекарню, там хлеб бабенки засадили, как бы не подожгли. А мы потолкуем, - сказал Назаров.