— Ты меня знаешь как никто другой. Не я искал дорогу, что привела меня к этим выводам. Она сама мне открылась. Верь мне, Джироламо, все, что я говорю, истинно, логично и не несет в себе зла.
— Как же случилось, что ты осмелился пустить побоку Христа и все его деяния? Поверить не могу!
— Теперь все предстает в новом свете. Никакое из его деяний не противоречит его примеру. Мать есть любовь, и мы все — ее дети, Джироламо.
— Ты богохульствуешь, и я не могу отпустить тебе грехи.
— Мне это не нужно. Я даже не претендую на то, чтобы ты поверил хоть одному моему слову, не прочитав рукопись и не попытавшись понять то, что я тебе сказал. Мне нужно понимание. Знаешь ли ты, что такое любовь? Не к Богу, а та, что соединяет мужчину и женщину?
— Я от нее отказался! — крикнул монах. — Зачем ты мне напоминаешь? С того времени я думаю только о Боге!
— И о предательстве Церкви.
— Это другой разговор. Уходи, Джованни. Что тебе от меня нужно?
— Мудрый совет друга. Больше ничего.
— Он будет последним, Джованни. Ты своим плугом провел слишком глубокую борозду между нами. Я не могу и не хочу идти за тобой.
— Ладно. Тогда увидимся на небесах.
— Все-таки выслушай меня в последний раз. Не все твои тезисы осуждены. Тридцать из девятисот — хороший результат. Защищай свои позиции и контратакуй. Диалектика — вот чего тебе не хватает в последнюю очередь, а в первую — умения рассуждать здраво. Но защищайся отсюда, из Флоренции. Здесь ты в безопасности. Что же до остальных тезисов, для которых первые девятьсот служат троянским конем, то забудь о них. Спрячь или сожги! Не доверяйся Риму, не езди туда больше, даже если того требует твоя плоть.
— Я должен снова увидеть Маргериту, я не могу без нее.
— Тогда поезжай и сам накинь себе на шею веревку. Похоть сбивает тебя с толку. Ты же погибнешь.
— Любовь сильнее смерти, Джироламо. Мое чувство к Маргерите — не зов плоти, хотя с ней я познал такую музыку, какую может исполнить только хор ангелов.
— К нему добавились голоса дьяволов…
— Прошу тебя, не говори так. Я ведь знаю, ты способен меня понять.
— Негоже пользоваться доверием, с которым я когда-то, в порыве безумия, тебе открылся.
— Все накрепко заперто в моем сердце. Но не только поэтому мне надо вернуться в Рим, — продолжал Пико. — Ты знаешь, другой Джироламо — тоже мой друг.
— Бенивьени?
— Да. Он уже давно в тюрьме по серьезному обвинению.
— Ересь?
— Содомия. У меня в голове не укладывается!
— Мне никогда такое не нравилось. Это слабость! Люди, подверженные ей, могут быть очень опасны.
— Не все же такие крепкие, как ты.