Георг качает головой.
– Будь там вода, он давно бы вышвырнул бутылку в окно. За все время, что я знаю старика, он употреблял воду только для умывания, да и то неохотно. Это водка, несмотря на все обыски, он ее где-то припрятал, а перед тобой, Людвиг, высокий пример того, как человек мужественно идет навстречу своей судьбе. Старый фельдфебель падет смертью храбрых на поле боя, сжимая рукой горло врага.
– Может быть, позвать его жену?
– Ты думаешь, ей удастся отнять у него бутылку?
– Нет.
– Врач сказал, что он проживет самое большее три-четыре дня. В таком случае – какая разница?
– Разница между христианином и фаталистом.
– Господин Кнопф! – кричу я. – Господин фельдфебель!
Не знаю, услышал ли он меня, но он делает движение, словно приветствуя нас бутылкой. Потом продолжает пить.
– Господин Кнопф! – кричу я опять. – Фрау Кнопф!
– Поздно! – говорит Георг.
Кнопф перестает пить и делает опять кругообразные движения бутылкой. Мы ждем, что он вот-вот упадет. Врач заявил, что даже капля алкоголя для него гибель. Через некоторое время он исчезает в глубине комнаты, словно труп, который медленно погружается в воду.
– Прекрасная смерть, – говорит Георг
– Следовало бы сказать семье.
– Оставь их в покое. Старик ведь был ужасный злыдень. Они рады, что он умирает.
– Не знаю. Привязанность бывает разная. Ему можно бы сделать промывание желудка.
– Он будет так противиться, что его еще удар хватит или печень лопнет. Но, если это успокоит твою совесть, позвони врачу Гиршману.
Я дозваниваюсь до врача.
– Старик Кнопф только что высосал бутылочку водки, – сообщаю я. – Мы видели из нашего окна.
– Залпом?
– Кажется, двумя залпами. Какое это имеет значение?
– Никакого. Просто из любопытства. Мир праху его.
– А сделать ничего нельзя?
– Ничего, – отвечает Гиршман. – Ему и так и так конец. Меня удивляет, что он проскрипел до сегодня. Поставьте ему памятник в виде бутылки.
– Вы бессердечный человек, – говорю я.
– Вовсе не бессердечный. Я циник. А разницу вам следовало бы знать. Мы ведь с вами работаем в одинаковой области. Цинизм – та же сердечность, только с отрицательным показателем, если я могу этим вас утешить. Выпейте в память возвратившегося к праотцам отчаянного пьяницы.
Я кладу трубку.
– Кажется, Георг, – говорю я, – мне действительно давно пора расстаться с нашей профессией. От нее слишком грубеешь.
– От нее не грубеешь, а тупеешь.
– Еще хуже. Это не занятие для члена верденбрюкской академии поэтов. Разве могут сохраниться в человеке глубокое изумление, благоговение, страх перед смертью, если приходится расценивать ее по кассовым счетам или по стоимости памятников?