– Дайте и мне стакан.
– Исчезни! – восклицаю я. – Лизоблюд! Мы и одни выпьем это вино.
– Не потому. Пусть бутылку запишут на меня. Я оплачу ее. Но поделитесь со мной. Мне необходимо что-нибудь выпить.
– Ты хочешь угостить нас этой бутылкой? Подумай, что ты говоришь!
– То, что сказал! Валентин умер, – заявляет Эдуард.
– Валентин? Что с ним случилось?
– Паралич сердца. Мне только что сообщили по телефону.
Он тянется к стакану с вином.
– И ты хочешь по этому случаю выпить, негодяй? – с гневом восклицаю я. – Отделался от него?
– Клянусь вам, нет! Не поэтому. Ведь он же спас мне жизнь.
– Как? – спрашивает Ризенфельд. – Вам тоже?
– Конечно, мне, а то кому же?
– Что это? – удивляется Ризенфельд. – Разве мы клуб спасателей жизни?
– Такое уж время, – отвечает Георг. – За эти годы жизнь многих была спасена. А многих – не была.
Я с удивлением смотрю на Эдуарда. У него в самом деле слезы на глазах, но кто его знает, искренне ли это.
– Я тебе не верю, – заявляю я. – Это ты желал ему смерти! Сколько раз ты говорил об этом. Тебе хотелось сэкономить твое проклятое вино.
– Клянусь вам, нет! Мало ли что иной раз сболтнешь. Но ведь не всерьез же! – Из глаз Эдуарда вот-вот польются слезы. – Он спас мне жизнь.
Ризенфельд встает.
– Хватит с меня этой болтовни о спасении жизни. После обеда вы будете в конторе? Хорошо!
– А вы больше не посылайте цветов, Ризенфельд, – предостерегает его Георг.
Ризенфельд кивком прощается с нами и исчезает; выражение его лица трудно определить.
– Выпьем стакан в память Валентина, – говорит Эдуард. Его губы дрожат. – Ну кто бы подумал! Через всю войну прошел, а теперь вот дело секунды – и он лежит мертвый.
– Если уж хочешь сентиментальничать, так делай это по-настоящему. Принеси бутылку того вина, в котором ты ему всегда отказывал.
– Иоганнисбергер? Да, хорошо. – Эдуард торопливо встает и уходит, переваливаясь.
– Мне кажется, он искренне огорчен, – говорит Георг.
– Чувствует искреннее огорчение и искреннее облегчение.
– Я это и имею в виду. Большего, как правило, И требовать нельзя.
Мы сидим молча.
– За несколько мгновений произошло немало, верно? – говорю я наконец.
Георг смотрит на меня.
– Твое здоровье! Ведь когда-нибудь ты все равно уехал бы! А Валентин? Он прожил на несколько лет больше, чем можно было предполагать в тысяча девятьсот семнадцатом году.
– Все мы прожили больше.
– Да, и мы должны были бы эти годы использовать.
– А разве мы этого не делаем?
Георг смеется.
– Используем в те минуты, когда не хотим ничего другого, кроме того, что делаем.
Я отдаю честь.
– Значит, я эти годы никак не использовал. А ты?