«Отелло»… — тогда Райзин очень понравился майору в роли Отелло. «Маскарад», как его, Лермонтова, что ли?.. Знатоки говорили, будто в Александринке побывали… Артисты, декорации превосходные…
Райзин говорил ему также о большой воспитательной роли театра. Блатные мальчики и девочки попадались талантливые, бросали прежнее ремесло… Это и ему, лично, майору Киселеву — в актив его воспитательной работы…
Доктор Тоннер сказал мне: «А знаете, Евгения Борисовна, Иван Адамович организует здесь стационарный профессиональный театр! — «Актеры?» — «Пока самодеятельные, потом наберут! Правда здорово?» — «Правда», — равнодушно ответила я.
Потребности эстетические появились у зеков по прошествии голода. Привозили тогдашние кинобоевики: «Рим — открытый город», «Весна»… В целях воспитательных поощряли и самодеятельностью. Вступать в нее приходилось мне и в Белове. Успех я имела невероятный. Но о моем театральном полупрофессионализме в юности, обучении с студиях, мало кто знал: марка «отличной сестры» меня устраивала больше. А сейчас И.А. натолкнулся в моей карточке на слово «искусствовед». Потом иные без зазрения называли меня «ученицей Мейерхольда», хотя сам мастер уже сидел, быть может, умер, и имя его в печати не упоминалось.
— Евгения Борисовна, Вас вызывает Киселев! У него Райзин и Щербаков.
— Вы, говорят, в Белове играли Коринкину? — удивление всех троих мне понятно: очень уж мое лагерное монашество и нынешний жалкий вид не вяжутся с образом «гранкокетт».
— Игрывала, — говорю. — И Марчуткину, и Феклу в «Женитьбе»…
— Вы учились сценическому искусству?
— Училась, — говорю. — Поэтому-то моя игра на фоне самодеятельности…
Особенно удивился Щербаков. Он мне потом говорил, что я ему прежде казалась не более чем галкой, сердитой и взъерошенной.
— Вот вы и будете, — говорит Райзин, — премьершей нашего театра и моей ближайшей помощницей.
— Что Вы, что Вы! Какая я актриса! — И умоляю оставить меня на моем «островке гуманности». Отнестись к театру «так просто» не могу, я все-таки работник искусства, хотя другого. В области другой пластики… Да и лет мне уже скоро сорок.
После долгих «почему», лестных сопоставлений из истории театра, когда сорокалетние игрывали молоденьких, после убеждений, что театр — тоже «островок гуманности» среди безрадостной жизни зеков, полуугроза: «Ну, как бы Вам, Евгения Борисовна, не пришлось пожалеть о своем отказе!».
И тут я оказываюсь втянутой в игру интересов еще и чисто мужских.
Через день-другой Тоннер еще более встревожен: Киселев заявил, что отныне в этой мужской зоне должен быть фельдшер-мужчина, а не сестра, что здесь разрешат жить только женщинам, занятым в театре, и чтобы остаться сестрою, я должна получить роль.