Даже в старости очень красива была совершенно обруселая и оказаченная курдинка: высокая, стройная, беломраморной кожи, глаза черно-огненные, и волосы до пят волнами черными. Это в нее не седеем мы долго.
Я представляю прабабку в тонах кавказского чекана: ослепительно светлое серебро и чернь. Сатаней из нартских сказаний для меня принимает образ прабабки. На Марину, говорят, заглядывался сам наместник Кавказа С.С. Воронцов, сын «того» Воронцова. Его заглядывание, кажется, и подвигло прадеда, овдовев, жениться на красавице-воспитаннице. Было у нее с Михайлом двое дочерей, одна из них, Таня — мать моего отца.
Отец в девичестве моем говорил, что чертами лица похожа я на эту свою прабабку. И вот, гляди: она красавица была, а я только хорошенькая девочка, не более. Видимо, дело тут — в колорите, в этих «тонах кавказского чекана», в стати. Тамара наша ближе к ее облику. Умерла она до моего рождения, портреты не сохранились, смутно помню только другую свою прабабку, мать деда, противную мокрогубую старуху Львовну, от которой я даже пряталась во младенчестве. Зато прабабушку Марину мне хорошо обрисовали и бабуля Таня, и отец, и тетя Веруся. Она мне ну, прямо, видится, как живая. От дней институтского воспитания говорила и читала она по-французски, чем уже плохо владели ее внуки, умела «принять» любого гостя, любой разговор поддержать, но в быту была типичной станичной казачкой. Что там корову выводить — кизяки[37] и саман при нужде с девками месила ночами сама. Даже босиком порой хаживала.
Идет, бывало, атаманша Ильиниха по станице, высокая и до глубокой старости стройная, как раина. В знак траура по мужу одета постоянно в черное до пят платье, покроя особого, вроде монашеского, не казачьего и не барского. В руке обязательно палка — высокий посох, иногда это просто выломанный от мощного подсолнуха стебель. Идет неторопливо, будто шествуя торжественно, с посохом своим похожая на патриарха с жезлом.
Мимо идущие казаки, и молодые и старые, почтительно снимают шапки и кланяются бывшей атаманше в пояс. А она иного подзовет низким басовитым голосом, остановится величаво и начинает «чепушить» за какую-нибудь ею замеченную провинку. Или в церкви не истово стоял, или жене изменяет. Все, что в станице делается, Ильиниха знает. Особенно негодовала она на тех, за кем приметила порок ругаться «черным словом» (чертом). Подзовет иногда поближе, поближе и — «за чуприну»! Не взирая на возраст и общественное положение в станице. Говорят, дирывала за волосы и молодых офицеров даже. Иного еще и посохом своим подсолнечным по спине так протянет, что хрупкая палка переломится, из чего видно, что посох-жезл брался в руки не столько для опоры тела, сколько для величия, как знак власти.