— Ого, здесь хоть топор вешай... — и сразу без перехода. —Петрович, самолет нашли!
В комнате сразу стало тихо.
— И ты представляешь, Петрович, — продолжал Гриша в полной тишине, —неподалеку от того места, где я, кажется, видел тот самый отблеск!.. Я же говорил: не померещилось мне…
— Карта у тебя с собой? — спросил командир 316-й.
Штурман удовлетворительно кивнул и стал вытаскивать сложенную вчетверо трехверстку из меховых унт.
— Здесь, — сказал штурман. — Около этой речки. Ну-ка, ну-ка, как она у нас называется, ага... Анда.
— Вот завтра мы с тобой туда и отправимся, — решил Петрович.
— А где нашли обломки? — спросил один из штурманов.
— Здесь, — указал Гриша.
— Странно, — проговорил один из пилотов, смотревший через плечо Петровича. — Что там может быть?
— Ладно, завтра разберемся… и на всякий случай возьмем с собой карабины, — сказал Петрович штурману. Тот снова согласно кивнул и добавил:
— Не помешает… Береженого, Бог бережет.
В каморке было холодно и темно, только очаг слабо светился желто-оранжевым пятном. Дав огню пищу, я приземлился на свое обычное место и призадумался. Думы мои были черные и тяжелые. Перспективы еле вырисовывались из густого тумана безнадежности, но ничего хорошего не просматривалось. Как никогда прежде я ощущал себя в ловушке, из которой никак не мог выбраться. Подобно сказочной лягушке, упавшей в горшок со сливками, я сбил свой кусок масла, но он был мал, и выпрыгнуть из крынки не получилось. От этих мыслей мне стало холодней, чем от самого лютого мороза. Я еще подбросил дров, чего-чего, а этого у меня было достаточно. Я с упреком смотрел на огонь.
— Сколько же раз ты меня подводил, а?.. Такой маленький, но до чего же хитрый и злой, — сказал я огню, тот в ответ весело вспыхнул и плотоядно затрещал, пожирая хворост. Я все боялся, что начну разговаривать с сумкой, но моим самым верным и теплым слушателем и другом стал огонь. Грустно усмехнувшись, я окинул взглядом, полным тоски и отчаяния, прокопченную каморку.
Меня одолевали какие-то смешанные мысли, складывающиеся в абсурдную мозаику, выложенную сумасшедшим художником. Из великого их множества не было ни одной путной. Идей, способных ответить на вопрос «что мне делать?», не имелось. Все было очень плохо. Апатия овладела мною. Я закрыл глаза и принялся ждать, именно ждать, больше ничего другого мне не оставалось. Чего я ждал? Не знаю. Может быть, чуда. Говорят, когда рациональное не способно уже помочь, то остается надеяться на что-то сверхъестественное.
Но ничего не произошло. Божественное провидение проскочило на красный свет и скрылось за горизонтом, так и не заметив меня, сидящего в туалете самолета возле унитаза, в котором горел огонь.