Последние наставления для Айрин были просты. Первое: давать ему двадцать-тридцать унций молочной смеси в день. Второе: днем около полудня укладывать его поспать. Третье: если его мать убьют, найти себе другую спутницу жизни. Каждый малыш заслуживает двоих родителей. Или больше, если это возможно.
Озираясь по сторонам, Феба пробиралась по роскошным коридорам. Дорожки были ворсистыми и мягкими, как болотный мох. Люстры свисали с потолка гигантскими светящимися крабами. Вот и этаж, где духовенство почивало после тяжких дневных трудов: сожжений, головосечений, расстрелов и распятий. Феба осторожно приоткрывала двери комнат, заглядывала в них, точь-в-точь как в детстве в полуразрушенном «Довиле». Набожность здесь соседствовала с роскошью. На каждый алтарь — по ванной с горячей водой, на каждый портрет Иисуса — по топчану для массажа. Неплохо устроились, ваша светлость!
А вот это будут покои первосвященника. Точно. Кровать с балдахином на четырех стойках. Массивный дубовый стол. Восточный ковер. Пусто. Феба скользнула к окну, оставляя на ковре комья грязи и прошлогодние листья. Стекло покрылось волдырями дождевых капель. Обмотавшись портьерой, Феба расслабилась в своем красном бархатном коконе и принялась ждать.
Когда им было по десять лет, вскоре после того как Киса вылечила этого мальчишку Тимоти, они стащили из Вентнорской семинарии распятие и отодрали от него фигурку Иисуса. На поднятые руки натянули резинку — получилась отличная рогатка. Остаток дня они развлекались, стреляя по чайкам. Правда, сбить птицу никак не удавалось. Вдруг Джули сказала:
— Не нравится мне эта затея.
— Слишком неуважительно? — съехидничала Феба.
— Да.
— По отношению к братцу?
— Нет, — ответила Кац, — по отношению к чайкам.
Шаркая отороченными мехом тапочками и шелестя шелковой пижамой, вошел Милк. Подойдя к кровати, он упал на колени, сплел пальцы и принялся молиться:
— За мои грехи ты поразил его снова. Ведь это я привез Шейлу в твой город. Я, только я…
Феба читала где-то, что, совершив убийство из мести, человек, как правило, испытывает приступ сожаления. Не о содеянном, нет — о том, что жертва так и не узнала, кто ее убил и за что.
— Стой, где стоишь, Билли, детка! — крикнула Феба, отбросив портьеру.
Ублюдок. Он не дал ей слова сказать. Подхватился и побежал к стеклянной двери, ведущей на балкон, распахнул ее…
Но Феба подоспела вовремя. Бросилась ему на спину, как львица на антилопу. Вместе они перегнулись через балюстраду, нависли над мокрой улицей. Вывернувшись, Милк плюнул Фебе в лицо. Она укусила его за руку, ощутив во рту соленый привкус крови.