— Деда! Деда-де-да-де-да… — Младшая только недавно научилась говорить, и ей нравились сами звуки. — Даде-даде-даде-да-де… — Она засмеялась, изобразила руками «ладушки» и потянулась к его бороде. Густая заросль закрученных белых пружинок тоже очень ей нравилась.
— Второй, — назидательно сказала ей мать. — Деда — Второй. Младшая на секунду умолкла, еще шире раскрыв и без того вечно
изумленные кофейные глазищи, а потом снова затарахтела:
— Втой! Втой! Втой! Втой!..
— Бжвдых! Дж! Дж!! — взорвался слюнями и звуками ее пятилетний брат, игравший в смертинетник во втором слое.
Второй устало поморщился.
— Тс-с-с, — мать поднесла палец к губам. — Родной, не озвучивай. Мальчик невидяще уставился на нее, потом прищурился, целясь в ко-
го-то во втором слое; правая рука сжалась в вялый, подрагивающий кулачок:
— Бды-ы-ыжгкх!!!
— Не озвучивай, ну сколько раз говорить. Не надо озвучивать глубину!
…С вкрадчивым шмелиным жужжанием в зал вкатилось чудо-кресло с Ныряльщиком. Младшая, восторженно взвизгнув, на четвереньках устремилась к нему. Ей нравилось, что Ныряльщик всегда такой послушный и неподвижный. Можно было скинуть его руку с подлокотника кресла, и рука оставалась висеть. Можно было щипать его и щекотать пятки, он не боялся щекотки. Можно было даже залезть ему в рот, когда никто не смотрел…